Украинские мотивы - страница 15

И эту красавицу в пестром венке и красных сапожках я тоже знаю. Сияют глаза под черными ресницами, губы как вишни, щеки словно спелые абрикосы… Как же ее звать? Оксана? Параска или Ганна?.. Или…

А вот двое мужчин под старой липой. Они рассказывают собравшейся толпе то страшные, то забавные истории. Разве это не пасечник Панько с дьяком Фомой Григорьевичем? Ясное дело — так увлечь и старых и малых могут только они.

Чуть поодаль всеобщее внимание привлекает пышногрудая женщина. Похоже, это разбитная ухватистая Солоха, которая ухитрилась упрятать своих поклонников в мешки.

— Господи, дай мне силы! — причитает она и показывает на Пацюка, который, мирно посапывая, расположился под кустом. — Посмотрите на этого субчика! Не работает, целыми днями спит, ест за шестерых молотильщиков и за один присест выпивает целое ведро — похваляется, будто он настоящий запорожский казак. Скажите на милость!..

Мар тянет меня дальше. Мы идем мимо играющих бандуристов, мимо танцующих цыган в шелковых вишневых рубашках, мимо прилавков, заставленных ароматной выпечкой и освежающими напитками.

На нашем пути — поросший кустарником ручей. Он разделяет юную пару. Звучит грустная музыка. Я догадываюсь: юноша — это Петрусь, а девушка — это несчастная Пидорка, которую отец насильно выдает замуж за поляка. В полном отчаянии она посылает своего брата Ивася к возлюбленному Петрусю.

«Ивасю, мой милый, Ивасю, мой любимый! Беги к Петрусю как стрела из лука; расскажи ему все: любила б его карие очи, целовала бы его белое личико, да не велит судьба моя. Скажи ему, что и свадьбу готовят, только не будет музыки на нашей свадьбе: будут дьяки петь вместо кобз и сопилок. Не пойду я танцевать с женихом своим: понесут меня. Темная, темная моя будет хата: из кленового дерева, и вместо трубы крест будет стоять на крыше!»

Все замерло в ложбинке у ручья. Мар изучающе смотрит на меня. Молчит. Его земляки сидят вокруг нас на пнях или на траве и жалеют отчаявшуюся Пидорку. Ивась оставляет сестру и перебирается по доске на другой берег ручья к нетерпеливо ожидающему его Петрусю. Выслушав мальчика, Петрусь передает девушке последний привет: «…будет и у меня свадьба, только и дьяков не будет на той свадьбе; ворон черный прокрячет вместо попа надо мною; гладкое поле будет моя хата, сизая туча — моя крыша; орел выклюет мои карие очи, вымоют дожди казацкие косточки, и вихрь высушит их…»

Мар не дает дослушать сцену до конца, справедливо полагая, что она и без того мне известна, берет меня под руку и уводит к собравшейся неподалеку толпе. Он предоставляет мне самому выяснить, почему люди собрались вокруг мужчины, одетого в голубой сюртук. Может, этот мужчина тоже рассказывает разные истории? Но он молчит, а я не вижу его лица, поскольку стоит он спиной ко мне.

— Николай Васильевич!.. Николай Васильевич! — кричат впереди. Кто-то протягивает мужчине книгу, и он надписывает ее.

Я смотрю на длинные каштановые волосы, ниспадающие на плечи, на знакомый профиль. Да это же Гоголь! Вот почему меня не покидало ощущение, будто я уже бывал здесь, на Сорочинской ярмарке. Ведь это в его книгах я встречал любимых героев украинского фольклора — цветущую бойкую Хиврю, пышнотелую Солоху, пасечника Панько, дьяка Фому Григорьевича и несчастных влюбленных — Пидорку и Петруся.

Сейчас всемирно известный писатель стоит передо мной в темно-синем сюртуке 40-х годов прошлого столетия. Он родился здесь, в Сорочинцах, и здесь же услышал впервые рассказы о своих будущих героях.

Вот как Гоголь описывает Сорочинскую ярмарку:

«Вам, верно, случалось слышать где-то валящийся отдаленный водопад, когда встревоженная окрестность полна гула и хаос чудных неясных звуков вихрем носится перед вами. Не правда ли, не те ли самые чувства мгновенно обхватят вас в вихре сельской ярмарки, когда весь народ срастается в одно огромное чудовище и шевелится всем своим туловищем на площади и по тесным улицам, кричит, гогочет, гремит? Шум, брань, мычание, блеяние, рев — все сливается в один нестройный говор. Волы, мешки, сено, цыганы, горшки, бабы, пряники, шапки — все ярко, пестро, нестройно; мечется кучами и снуется перед глазами. Разноголосые речи потопляют друг друга, и ни одно слово не выхватится, не спасется от этого потопа; ни один крик не выговорится ясно. Только хлопанье по рукам торгашей слышится со всех сторон ярмарки. Ломается воз, звенит железо, гремят сбрасываемые на землю доски, и закружившаяся голова недоумевает, куда обратиться. Приезжий мужик наш с чернобровою дочкой давно уже толкался в народе. Подходил к одному возу, щупал другой, применивался к ценам; а между тем мысли его ворочались безостановочно около десяти мешков пшеницы и старой кобылы, привезенных им на продажу. По лицу его дочки заметно было, что ей не слишком приятно тереться около возов с мукою и пшеницею. Ей бы хотелось туда, где под полотняными ятками нарядно развешаны красные ленты, серьги, оловянные, медные кресты и дукаты. Но и тут, однако ж, она находила себе много предметов для наблюдения: ее смешило до крайности, как цыган и мужик били один другого по рукам, вскрикивая сами от боли; как пьяный жид давал бабе киселя; как поссорившиеся перекупки перекидывались бранью и раками; как москаль, поглаживая одною рукою свою козлиную бороду, другою…»