Уленшпигель и Гулливер. Антиевангелия XVI-XVIII веков - страница 6
Надо сказать, что рекламу фантастической поэме де Костера «Легенда об Уленшпигеле» сделали весьма шумную. Впрочем, не сразу. Дело было так. Мы цитируем. «Легенда» БЫЛА ХОЛОДНО ВСТРЕЧЕНА СОВРЕМЕННИКАМИ. Лишь четверть века спустя (1893) вышло новое издание романа, но широкую известность он получил еще позже — в годы первой мировой войны» [857:3], с.483.
То есть лишь в начале двадцатого века. Зато начиная с этого времени, маховик рекламы стали раскручивать быстро. Вот как восторженно писал, например, Ромен Роллан в XX веке, в своем предисловии к роману де Костера [857:3], превознося его до небес.
«Историческое значение «Легенды об Уленшпигеле» Шарля де Костера огромно. Это произведение открыло бельгийцам новую родину... И в самом деле, «Уленшпигель» — явление исключительное. Но значение его бесспорно. От поэмы Шарля де Костера произошла бельгийская литература. 31 декабря 1867 года (выход в свет книги де Костера — Авт.) родилось сознание нации. На этом единодушно сходятся все писатели бельгийской земли.
«Это — ПЕРВАЯ книга, в которой наша страна обрела себя», — пишет Верхарн. «ЭТО — ФЛАМАНДСКАЯ БИБЛИЯ», — говорит Камилл Лемонье. «Это — КНИГА РОДИНЫ... Широкая Шельда, несущая в своих водах частицы нации и берущая свое начало в веках... Это — вся родина... Это вчерашний день, это завтра, это вся наша история...»
А Морис дез Омбио пишет: «Это — первая книга, в которой бельгийцы почувствовали вкус и аромат своей земли и своего племени... С ШАРЛЯ ДЕ КОСТЕРА НАЧИНАЕТСЯ СУЩЕСТВОВАНИЕ БЕЛЬГИЙСКОЙ ЛИТЕРАТУРЫ...»
Уже из-за одного этого «Легенда об Уленшпигеле» заслуживала бы почетного упоминания в истории европейской литературы. Но она значительное больше, она — великое произведение всечеловеческого искусства. Начало бельгийской литературы было положено рукою мастера. Журналист, бедный, безвестный, создал почти что на наших глазах памятник, способный соперничать с Дон Кихотом и Пантагрюэлем...
Кто такой Уленшпигель? ... Один из тех героев — бродяг, обжор, плутишек, трусов, насмешников, распутников, писунов, жрунов, говорунов и пустобрехов... который облегчается, с шумом гадя на головы прохожих. Под именем Уленшпигеля он жил у двух очагов: германского и фландрского. Известны две его могилы: одна в Мельне, что около Любека (см. рис.3 — Авт.), где он умер около 1350 года (якобы — Авт.); другая — у подножия огромной башни в Дамме, близ Брюгге; и на обеих могильных плитах начертаны одни и те же атрибуты: «Uylen Spiegel»...
Его (Тиля — Авт.) вольные шуточки служат как бы... маслом, на котором варят и шкварят в одном котле пряности и сальности... В течение пяти-шести веков народ, отведав их, облизывает себе пальчики (красочно живописует Ромен Роллан — Авт.). В этой-то харчевне Рихард Штраус и набрался тех жирных запахов подливы, которые придают аромат его музыкальной поэме «Тиль Уленшпигель»...
Он (Уленшпигель — Авт.) — ЗНАМЯ СВОЕГО НАРОДА. ОН — ЗНАМЯ И ГЕРБ СВОЕЙ НАЦИИ» [857:3], с.5-7.
Хорошо видно, как набирала обороты пропагандистская машина, бурно рекламировавшая де Костера и Уленшпигеля.
На рис.7 показана еще одна современная скульптура Уленшпигеля. На рис.8 представлена одна из иллюстраций к Народной Книге об Уленшпигеле якобы 1515 года.
Рис.7.Еще одна современная скульптура Тиля Уленшпигеля. Взято из Интернета.
Рис.8.Иллюстрация к Народной Книге якобы 1515 года. Уленшпигель сидит в улье. Автор Hermann Bote. Взято из Интернета.
Надо сказать, что современные комментарии к истории Уленшпигеля иногда грешат замысловатой вычурностью и наукообразием, что затрудняет читателям вникнуть в интереснейшую суть. Вот, например, что говорится в научном труде [154:00].
«Как указывает М.Ю.Реутин, главный персонаж народных книг представляет собой достаточно сложный знаковый конструкт (Реутин, 1996), ix. Адекватно его можно скорее описать в терминах аристотелевской «Поэтики», нежели в терминах современных: например, его действие первично по отношению к нему самому, а сам он прилагается к своему действию лишь как точка, формально необходимый субъект, поскольку функции без аргумента не бывает. Подобная расстановка акцентов становится понятной опять-таки только в контексте ритуала. Карнавальный шут есть фетиш, то есть объективация, персонификация некоторых коллективных, субъективных, в конечном счёте, представлений. Стало быть, важен не столько шут, сосуд смыслов, сколько идеи, которые он выражает: гиперсексуальность, мудрость, физическая сила, и их реализация в шутовском антиповедении».