Улица становится нашей - страница 23

— Внимание, внимание, — затараторило станционное радио, — начинается посадка на поезд номер семьдесят шестой Москва — Зарецк… Внимание, внимание, начинается…

Тощий встал, подхватил огромную корзину и поплыл к выходу на перрон.

Санька тоже встал. Зарецк… Диктор назвал его родной город. Бабка… Да, там живет его бабка, которую он терпеть не может и к которой, несмотря ни на что, поедет, потому что больше деваться некуда. Ему надо купить билет и уехать в Зарецк.

Санька просовывает голову в квадратное отверстие кассы и просил один плацкартный до Зарецка. Он получает билет, садится в поезд и снова встречается с тощим стариком — тот ест курицу, раскинув над ней крылья седых бровей.

Пока поезд бежит, Санька, не заводя ни с кем знакомства, думает о своем.

Зарецк… Зарецк… Что-то больно сжало сердце. Зарецк не был для Саньки чужим городом. Там он родился, там, без матери. (Мать! Круглое, горькое подкатило к горлу, и Санька кашлянул, чтобы избавиться от этого непрошеного комочка жалости к самому себе. Нет у него матери…) …Там, без матери, он подолгу жил на бабкиных хлебах, пока мать с отчимом «устраивались» то в Одессе, то в Ленинграде, то в Москве.

Какая она сейчас, бабка? Санька попытался вспомнить ее глаза, нос, руки и не мог. Помнится лишь то, что оставляет злой или добрый след. Бабкины руки не оставили на его теле никакого следа: ни злого, ни доброго. Бабка относилась к нему с безразличием чужого человека. А ведь была своя, родная. Могла бы приласкать, могла бы, при случае, и затрещину влепить, если любя, если за дело. Не было ни любви, ни затрещины. Бабка терпела его, как прыщ на носу (сама не сгонишь, сам до поры до времени не сойдет), и каждую неделю наговаривала грамотной соседке письма Санькиной матери с требованием забрать сына по причине «бедственного положения и болезненного здоровья». Но бабка не бедствовала и не донимала врачей жалобами на свои недуги. Нужда, врачи и недуги никогда не переступали порог ее дома.

Раз возле Саньки, сидевшего на завалинке, остановились два веселых прохожих.

— Глянь-ка, — сказал один, толкнув другого, — вывеска.

— До-ход-ный дом баб-ки Матрены, — смеясь продекламировал его товарищ и, ответив тумаком на тумак, сказал: — Пошли скорей — опоздаем.

Это была, конечно, шутка — где они могли увидеть вывеску? — но смысла этой шутки Санька тогда не раскусил. Лишь потом, повзрослев, догадался, почему бабкин дом был назван доходным. Все, что в нем мычало, хрюкало, блеяло, гоготало, кудахтало, крякало, источало запах укропа, лука, огурцов, петрушки, жасмина, сирени, мяты, хрена, — приносило доход. Даже сибирский кот Дорофей, которого бабка за соответствующую мзду ссужала соседям. Санька не приносил дохода. Поэтому и не был любим ею.

Санька представил, какую скорбную рожу скорчит бабка при виде внука, и усмехнулся: «Пусть. Все равно пока деваться некуда, а там видно будет».

— Покушать не желаете? — Вопрос развеял образ нелюбимой бабки.

Санька поднял голову. На него в упор смотрели острые глаза старика.

Санька облизнулся и отвел взгляд от объедков.

— Ешь, — сказал старик и, протянув ему уцелевшее крылышко, спросил: — Звать-то как?

Они разговорились.

У каждой улицы свой характер. Есть улицы сонные, нелюдимые. Есть шумные и веселые. Такой в Зарецке была Ленинская улица.

Ленинская… Всего год звалась она этим именем, а смотри, как изменилась за минувшее время. Обула тротуары и мостовую в асфальт; опоясала палисадники ажурными зигзагами низенького штакетника; наставила везде разноцветных лавочек; привела из зарецких лесов зеленый выводок березок, елочек и дубков и расселила их вдоль тротуаров; разошлась и — была не была! — содрала с магазина невкусную вывеску «Кондитерские изделия» и повесила сиять новую, аппетитную, — «Лакомка». Жителям ничего, понравилось. Они, конечно, догадывались, кто стоит за спиной улицы, и по мере сил помогали отряду имени Юрия Гагарина в проведении операций, известных в зоне «Восток-1» под шифрами: «Осторожно, окрашено!» (разноцветные лавочки), «3-БЕД-З» (березки, елочки, дубки), «Радуга» (ажурный штакетник).