Улица Верности - страница 27

   - Ты играешь женщин сильной, широкой натуры. А твой студент-дипломник, которому ты сдала комнату, пользуется тобой. Ему готовят, обстирывают, с ним, наверняка, спят, а он даже не платит за комнату. Потом получит диплом, женится и бросит тебя.

   - Я знаю. Но я живу сейчас. Что будет, то будет.

   - Но он тобой нисколько не дорожит.

   - Я делаю это для себя.

   - Прощания закончились, малыш; твоя мама запретила давать тебе апартаменты.

   - Майя, зачем ты ей сказала?

   - Она спросила, а я врать не умею, особенно твоей матери - она мне голос вернула.

   - А как же ты на сцене играешь?

   - Это мне запросто, там я другой человек. Мне не надо, как Смоктуновскому, неделю входить в образ. Я выбегаю из-за кулис - и я уже не я, а намного лучше...

   Не стоит, думает Виталя, докладываться суровому Реввоенсовету - с его-то стороны никаких поползновений. Ну, что там сообщать: что может она два часа говорить о театре - успевай только задавать наводящие вопросы... И так ясно:

   "- Ты при встрече целуешь её в щёчку? - удивится Атаман. - Да кому бы в Кишинёве такое снилось!"

   "- Женщина-друг это всегда приятно, - подключится Майк, - а то, что у неё есть грудь, вдвойне приятней!"

   -...Тебе, Майя, достаточно только любому мужчине подмигнуть... И он скажет: "О, Донна Роза! Я старый солдат и не знаю слов любви..."

   - С женатыми я не связываюсь - детей жалко. Театральные мне надоели: всё время о театре и вокруг театра. Хочется простого, живого человека. А, может, мой дипломник захочет ещё и кандидатскую диссертацию написать?..

   - Что-то я за тебя переживаю, Майя.

   - Это потому, что мы одной породы. Не беспокойся, я выстою.

   - Я приготовлю кружевные платочки. Поплачем вдвоём.

   - Ты славный, малыш. Тебя хочется обнять, но сдерживаюсь. Надо пристроить тебя в хорошие руки.

   - Нет, скорее, в хорошие ноги.

   Баллада об одиноком брательнике, написанная Григорием

   "Славно жить Майку с домовитой женщиной. Тепло, уютно, спокойно. Ухожен, обглажен, накормлен. А дел-то мелочь - ковёр пропылесосить, да мусорное ведро вынести. И Гошку из садика забрать. От этих радостей всё в охотку.

   - Дядя, а вы к нам надолго?

   Это Гоша говорит. С Гошкой в воскресенье в парк, на качели, на карусель.

Надолго, малыш, надолго. Всё путём. Славно жить, хорошо дышать.

   И говорит технолог Даша:

   - Ты извини, муж из плавания возвращается...

   - Как?! Ты же говорила, у вас уже всё раздельно.

   - И я так думала. Пока он там - кажется, что всё раздельно. Когда здесь - что вместе.

- Но так же нельзя. Я же не дежурный матрос...

   - Тебе не понять... Я месяцами одна, голова слетает. Я что хотела - чтоб кто-то рядом, чтобы не пропасть.

   - Но двое мужчин у женщины...

   - Что - двое? А если пять, а если больше... Не тебе меня судить.

   И вот бог, а вот - порог. И идёт братишка Майк под военный оркестр по главной улице, и сидят на лавочке двое свободных от службы собратьев.

   - Как жизнь молодая? - начинает Григорий.

   - Летит.

   - По морям, по волнам? - вступает Виталя.

   И получает за это поджопник."

   ...Если местом встречи выпадала гостиница, атаман Грициан со значением вытаскивал журналистское удостоверение, благо корочка красного цвета, и можно не уточнять, а уж пятёрку дать для него было без проблем.

   Пусть Гришане приходилось договариваться и совать рублики. Пусть отчёты о его встречах, без сомнения, поступали в молдавский КГБ. Но что с того - у него не числилось родственников за границей, он не собирался уезжать, не якшался с диссидентами, и, вообще, по работе занимался "коммунистическим воспитанием" молодёжи. По парткомовской линии уцепить его было нельзя - он отклонял все предложения о вступлении в партию под предлогом свой неготовности и колоссальной ответственности этого шага.

   Вероятно, незримо прикрывали Гришу также дед, участник бессарабского подполья, и бабушка другого деда, заведующая отделом партийного контроля.

   Дед-подпольщик отличался решительностью и ничего не боялся. Когда бабушка Лиза скончалась от рака, он не позволил произвести вскрытие.