Улица Верности - страница 37
- А зачем поехал? Сказал же тебе отец, хоть и партийный: "Смотри, куда вступаешь, и во что влезаешь!"
- По принципу: дают - бери, бьют - беги. Сначала думал - новизна, радость свершений... Это же наша страна. Да и не всех же приглашают...
Делать передачу о магистрали он отказался. Орал в телевизоре Полад Бюль-Бюль оглы:
Я хочу, чтобы правда гордая
Испытала на прочность нас...
Болтали на телецентре: "поехала крыша у Гриши..." Для замятия скандала и промывки мозгов Атамана отправляют с глаз долой на курсы Гостелерадио в Москву. Туда с опозданием на пару дней приехала девочка с каре, редактор отдела новостей из Петрозаводска. А Гриша сидел сзади, смотрел на её головку, и ждал ясности и покоя...
А это дикое дитя ещё крутило носом - с детства будто бы мечтала о враче или капитане - пока Гриша не заявился к её родителям и объявил, что он её жених. И тогда она сдалась - то ли перед родителями неловко стало, то ли новая роль вдруг понравилась.
Мать не находила его выбор безупречным, но Атамана это уже не заботило. Улица, на которой они обосновались в Кишинёве, почему-то называлась Новосибирской, но для него она была, как в Ленинграде, Улицей Верности.
...Звали Виталю, как офицера запаса, воевать с Приднестровьем. Он аккуратно складывал повестки на шкаф, не показывая жене, и не ходил.
Прилетела почтой военкоматская "чёрная метка" - ...чрезвычайное... уклонист... вплоть до высшей меры!
Загремлю под фанфары! - поёжился Виталя. - Однако, больно будет!
И ожидая, что со дня на день приедут на воронке, вспомнил давнюю подружку, вернее, подружку невесты - на свадьбе-то познакомились. Потом две недели вместе, потом год по нему сохла - будь проклят тот день, когда я тебя встретила!
Дела далёкие, остались друзьями, зато теперь есть у неё концы в военкомате в виде мужа.
- А что такого, - протянула подружка, - сиди себе в окопе, стреляй в воздух...
Ага, в окопы, - пронеслось в голове Витали, - без тапочек и Пенелопы...
И помахал пачкой денежек.
- Ну, ладно, - смилостивилась подружка, принимая гонорар и пряча его в сумочку. - Скажу своему. Привет жене...
Долго ли, коротко ли - войне конец. Собрал Виталя дорожный чемодан и направился в военкомат с учёта сниматься - уезжаю-де. И доброму человеку отдельное спасибо сказать надо.
- Ты, лейтенант, - удивился дежурный по комиссариату, - ещё бы бабушку вспомнил. Нет его, он уже года три как на военной пенсии...
Сладко сопранило радио за стеной: "...Дор де тине... дор де феричире..." Желанье тебя, перевёл Виталя, это желание счастья.
И пошёл он солнцем палимый, размышляя о тайнах бытия.
Спустя лета и вёсны, проездом на малой родине, посещал Виталя кишинёвских коллег в фирме, где после телецентра вынуждено коммивояжёрил по стране, сбывая приборы:
- Да, - неожиданно сказал бывший шеф, - нам выплатили задолженность по зарплате. Справься в расчётном отделе, какие-то денежки тебе тоже причитались...
А там - там начальствует уже Прекрасная Лебедь, бывшая Серая Шейка бухгалтерии, которую Виталя в свою бытность здесь почти не замечал, и, не заглядывая ни в какие бумаги (это при шестистах человеках штата), называет его по имени:
-...Тебе там хорошо? Ты счастлив? Ты работаешь? Я рада за тебя. - А Витале не помнилась даже её фамилия. - Знаешь, главбух велел выбросить твою расчётную карточку, но я чувствовала, что ты ещё зайдёшь... Я так рада...
За свои копейки он встретил женщину, которая его ждала.
Получил деньгу, расписался, находясь от неё в полуметре, и, глядя в завораживающую глубину её глаз, сказал:
- Завтра я уезжаю. Спасибо. Я тронут.
И ушёл.
Даже если не завтра. Даже если её губы дрогнут, мир не рухнет.
Иногда Виталя кладёт голову на грудь жене:
- Знаешь, когда мне с тобой быть захотелось? Когда увидел тебя на натурной съёмке под дождём, с мегафоном, в белом брючном костюме. А ты на меня даже не посмотрела...
- Нет, ты всё-таки Иванушка... Я надела этот костюм для тебя.