Улица Вокзальная, 120 - страница 10
Он так немилосердно затянул со своим обещанием – если вообще намеревался когда-нибудь его выполнить,– что будь я в зависимости только от него, то давно уже гнул бы спину на общих работах в Kommando[11]. Не то чтобы там мне было бы хуже, чем здесь; просто я испытывал нежную привязанность к колючей проволоке, а в сторожевых вышках, озаренных закатным солнцем, заключалось для меня нечто сакральное, удовлетворявшее некую эстетическую потребность.
К счастью, у меня там был друг. Поль Дезиль. Тоже док, невысокий курчавый блондин, эдакая симпатичная квадратная ряха. Он моментально подыскал мне непыльную работенку в госпитале. Там я не раз имел возможность наблюдать за матрикулярным номером 60202. Он по-прежнему пребывал в плачевном состоянии и, по заключению медицинской комиссии (франко-немецкой), отнюдь не был симулянтом. Признанный неизлечимым, он должен был отбыть с первой же партией репатриантов. В ожидании отправки он целыми днями просиживал у забора, в двадцати метрах от рогаток, подперев подбородок изящными руками и вперив в пространство отрешенный взгляд.
Не раз пытался я завязать с ним более или менее связную беседу. Напрасный труд. Лишь однажды взглянул он на меня с проблеском мысли и спросил:
– Где это я мог вас видеть?
– Меня зовут Нестор Бюрма,– ответил я, едва сдерживая дрожь, в надежде проникнуться тайной этого несчастного. – До войны я служил частным детективом…
– Нестор Бюрма,– повторил он задумчиво.
– Да. Нестор Бюрма. Директор агентства «Фиат люкс»…
– Нестор Бюрма.
Он побледнел от непосильного напряжения, шрам на его щеке проступил отчетливее, но затем сделал жест, исполненный величайшей усталости.
– Нет… это имя мне ни о чем не говорит,– с горечью выдохнул он.
Потом дрожащими руками закурил сигарету и, волоча ноги, переместился поближе к забору из колючей проволоки, лицом к сторожевой вышке и небольшой роще.
Шли дни, недели, месяцы. Часть больных и тяжелораненых отправилась во Францию. 60202-му не повезло. Его номер, включенный поначалу в список отъезжающих, был в последний момент пропущен каким-то бездушным бюрократом, обрекшим обеспамятевшего на то, чтобы еще много недель мыкать тоску по выскобленным граблями аллеям Lazarett.
Наступил ноябрь, и работы поприбавилось. Однажды чей-то картавый голос воскликнул при виде 60202-го:
– Вот тебе на, он все еще здесь, этот Кровяшка? Для такого симулянта это просто-таки никуда не годится.
Слова принадлежали человеку, поступившему в госпиталь из Kommando с травмой руки; маленького роста, с лицом типичного уголовника, он не мог произнести ни слова без того, чтобы не скривить рот.
– А, Бебер! Как дела?– спросил я.
– Могли бы быть лучше,– проворчал он, показывая повязку.– Теперь у меня всего только два пальца, хотя я вполне мог бы оставить им и всю кисть. Так-то…
Да, этому парню явно не суждено было умереть от меланхолии. Он осклабился, приправляя свою ухмылку очередной гримасой, на сей раз воистину неподражаемой.
– … Будем надеяться, что теперь досрочное освобождение у меня в кармане… и мне не придется, как этому помешанному, строить из себя идиота…
И действительно, спустя несколько дней он был освобожден от воинской повинности и вместе со мной доставлен во Францию декабрьским санитарным поездом, загруженным 1200 больными, среди которых должен был бы числиться и обеспамятевший, если бы за десять дней до нашего отъезда из лагеря не унес свой секрет в могилу, вырытую неподалеку от сосновой рощи в песчаных ландах, продуваемых морским бризом.
В тот вечер… я отсутствовал. Вместе с тремя санитарами я был послан по делам службы за больными К. G. F., работавшими в отдаленной бригаде Kommando… Вернувшись, я узнал, что № 60202 внезапно слег в жестокой лихорадке. Дорсьер, Дезиль и другие врачи признали, что не смогли вовремя диагностировать недуг.
Неделю он находился между жизнью и смертью, а в пятницу, когда ветер ревел в проводах и злой дождь мрачно барабанил по цинковым крышам бараков, внезапно, если так можно выразиться, преставился.
Я дежурил в палате. Было тихо, если не считать шабаша за окном. Больные дремали.