Улыбка Мицара - страница 4

— Да, я тоже помню это, — согласился Эллиот.

Мадия шла молчаливая, подавленная. Лунь повторил:

— Странно…

— Почему странно? — Мадия подняла мокрые от слез глаза на Луня. — Мой дедушка…

— Тарханов ваш дедушка?

Мадия молча кивнула.

— Хорошо, должно быть, звездолетчикам, — сказал Эллиот, пытаясь сменить тему разговора. — Всю жизнь можно остаться молодым. — Он усмехнулся. — На даче космонавтов отдыхает астробиолог. Ей шестьдесят два года, а мужу двадцать семь. И она любит его. Смешно или нет?

— Не очень удачная тема для шуток, — ответил Лунь. — Это скорее печально.

— Почему? Она же не виновата, что в мире существует парадокс времени. И она молода на вид… — Чарлз пожал плечами.

— Я нисколько не хочу обвинять ее в чем бы то ни было, раздумчиво заговорил Лунь. — Мне думается, у человека есть инстинктивная любовь ко всему тому, что ему нравится. Живет — хочет жить вечно. Влюбился — хочет любить всю жизнь, как в первую минуту признания. В пятьдесят лет жалуется, что нет той свежести чувств, как в двадцать. Мечтает о космосе, чтобы вечно остаться молодым… А это противоречит духу жизни.

Мадия внимательно посмотрела на Луня, сказала мягко:

— По-моему, во все времена человек хотел остаться молодым и красивым. Что же в этом плохого? Объясните.

— Человек, как и всякая живая материя, должен пройти свой жизненный цикл… Вечно жить нельзя и не нужно.

— Вы разве против мечты? Зачем же тогда избрали профессию звездолетчика?

— У вас чисто женская логика, — отбивался Лунь.

— Что поделаешь, если я действительно женщина и, конечно, дитя своей эпохи.

— Пожалуй. — Лунь кивнул головой. — Вы самое настоящее дитя эпохи. А что такое эпоха? Я не смогу дать определения. Эпоха полна жизни и красоты. Она по-своему замкнута, как и всякий год с весной и летом, с зимой и осенью, с бурями и хорошей погодой. Каждая эпоха посвоему нова, свежа, исполнена своих надежд сама, в себе носит свое благо и свою скорбь… Зачем мне, например, лететь в звездные дали, чтобы вернуться на Землю через тысячу лет?

— Вот именно, зачем? — оживился Эллиот. — Я, например, запретил бы полеты за пределы Солнечной системы.

Лунь покачал головой.

— Нельзя запрещать. Долг человечества — найти разумную жизнь на других планетах. Если сегодня мне скажут: звездолетчик, отправляйся в центр Галактики, — я полечу. Да разве я один? Мы вернемся молодыми, и мы будем чужими среди своих сородичей не потому, что они не примут нас. Примут. И хорошо примут. Но все равно мы будем чувствовать себя чужими. Другая эпоха. Другие нравы…

— Зачем же тогда вы стремитесь к звездам? — спросила Мадия. — Я не понимаю вас…

— Зачем? Боюсь показаться банальным, но отвечю прописной истиной. Мы сегодня должны проложить звездные дороги…

Снегопад кончился. Улицы, дома, деревья окутались снегом. Лунь глядел на Мадию и почему-то вспомнил другую девушку, совсем не похожую на Мадию, — Ирму. Они разные — Ирма и Мадия.

— Нам пора, Мадия, — сказал Эллиот, когда они подошли к стоянке автопланов.

— Что ж, — вздохнула она.

Эллиот скрылся в кабине. Мадия не спешила. Она вдруг показалась Луню ужасно одинокой и беспомощной в этом мире субсветовых скоростей, кибернетических машин, покоренных термоядерных реакций. Ему захотелось сказать ей что-то мягкое и доброе. Он припомнил то, о чем думал, слушая сообщение Звездного Совета, и проговорил угеренно:

— Все будет хорошо, Мадия. Тарханов жив. В этом я убежден. Но нужна новая экспедиция…

Белоснежное стоэтажное здание Звездного Совета поднималось к небу на двух огромных выгнутых опорах, сложенных из мерцающего бледно-синего камня. Они образовывали над Амуром гигантскую дугу.

Мадия стояла в обширном круглом фойе зала заседаний Звездного Совета. Ей казалось, что все это величественное здание летит к звездам. Это ощущение не покидало ее, быть может, оттого, что вокруг ничего земного не было. Диковинные растения, привезенные с далеких планет, лишенных, однако, разумной жизни. Темно-синий купол над головой — словно чужое звездное небо.

Фойе наполнялось людьми. Негры, арабы, русские, китайцы, американцы… Между ними было много общего. И в то же время они были разными. Народы сохранили свое примечательное своеобразие — более всего, вероятно, в определенных психологических чертах.