Улыбка зверя - страница 33

— Я, мать, кофе в кабинет заберу, поработаю часок над бумагами… Ты скажи Юрке, чтоб через час подогнал машину… Тьфу ты! Наваждение какое-то, никак не могу отвыкнуть… Скажи этому… новому… как его? — Семенову! — чтоб через час стоял у подъезда!

— Эх… То-то же! — откликнулась Тамара Ивановна. — А ведь зря ты, Вениамин Аркадьевич, Юрку-то обидел! Он тебе десять лет верой-правдой, а ты его вышвырнул, как собаку. Ни спасиба, ни до свиданья. Не по-людски, прости меня, получилось, а?..

— Уж как получилось, так и есть, — огрызнулся Колдунов. — Слишком много возомнил о себе, сопляк! И потом в моем положении надо время от времени избавляться именно от верных людей. Не понимаешь ты… Верные и близкие люди, как учит великий Макиавелли, становятся рано или поздно самыми злейшими изменниками и предателями…

— Кто учит?

— А!.. — отмахнулся Колдунов, скривив рот. Макиавелли вспомнился ему к случаю, и Вениамин Аркадьевич вовсе не был уверен в том, что упомянутый им итальянец когда-нибудь произносил нечто подобное, но ему было важно оправдаться хотя бы перед женой, ибо вся эта история с верным водителем Юркой была действительно очень неприятна для Колдунова. Но уж слишком этот Юрка был независим, прямо-таки до бестактности!

По мере возвышения Колдунова все окружающие соответственно с этим меняли тон, пригибались, льстили подобострастно, и хотя понимал Колдунов, что врут и притворяются людишки, а все равно приятно было. Юрка же — парень независимый, наблюдательный, напрочь лишенный холуйства, при случае одним словцом насмешливым, одной шуточкой ядовитой, одним взглядом ироничным все настроение испортить мог. Близкий человек, а уж очень раздражать стал. Пришлось уволить. Однако расстаться с личным водителем можно было по-человечески, а не так, как сделал это Колдунов — заглазно и без всяких объяснений, словно бы исподтишка. Думал он выдать шоферу в виде компенсации некоторую сумму, тем более, что тот в нужде большой оказался, но как-то не решился, упустил время, а потом и вовсе на все это дело махнул рукой. Доносились до него слухи, что уезжать из города собрался Юрка, чуть ли не в саму Америку, а может быть, даже и уехал уже…

“Ну, что ж, скатертью дорожка”, — мысленно благословил его Колдунов и постарался выбросить память о нем из головы. Но нет, время от времени, поминал его по рассеянности, вот как нынче…

Отхлебывая на ходу из чашки, Вениамин Аркадьевич Колдунов направился в свой домашний кабинет, чтобы, как он выразился, поработать с бумагами. Это были важнейшие бумаги и работа с ними требовала уединения и покоя. Это были личные его бумаги, работа с которыми доставляла истинное наслаждение, и Колдунов предпочитал заниматься ими с утра, чтобы поднять настроение, хотя и по вечерам он с таким же удовольствием…

— Телефон, Вениамин Аркадьевич! — позвала жена. — Личный…

— Слышу! — отозвался Колдунов и поднял трубку.

— Что стряслось, Веня? — встревожилась Тамара Ивановна, заметив как быстро выражение покоя на лице мужа сменилось смертельной бледностью, как чашка, которую держал он в свободной руке, наклонилась и на дорогой кашмирский ковер тоненькой густой струйкой льется недопитый кофе, расползаясь темным пятном.

— Когда это произошло? — спросил Колдунов неизвестного собеседника, затем сделал страшные глаза и отмахнулся от жены. — Вечером? Он еще жив? Так… Так… Ты мне лично, Чухлый, за это ответишь!

Тамара Ивановна выхватила из подрагивающей ладони мужа почти пустую уже чашку.

— Докатились, сволочи! Работнички хреновы, прокуроры либеральные! Скоро и до меня доберутся! Бери Рыбакова и чтобы через час у меня. Да, в кабинете, в мэрии… Раздолбаи, я вам хвосты выкручу!

Колдунов в бешенстве бросил трубку, сорвал с вешалки пиджак и, с третьей попытки попав в рукава, кинулся вон из квартиры.

Ольга. Воспоминания о ней, первой любви, нахлынули на Прозорова — зрелого, всепонимающего мужика — с такой жгучей и раскаянной пронзительностью, что в какой-то момент он растерянно сознался себе, что непременно обязан встретиться с ней — упущенным счастьем, смыслом всего прошлого. Обязан! Чтобы понять до конца и приложить к сердцу то, безвозвратно ушедшее… И каким-то вторым планом, едва ли не мистическим, осознавал он ныне свою поездку в эти некогда родные и незабвенные места как именно что предназначенную для нее — предначертанную и отринутую судьбу…