Университетская поэма - страница 5

,

не чуя близости беды…

Предупредительно и хмуро

из-под невидимых ворот

внезапно выросли фигуры

трех неприятнейших господ.

Глава их — ментор наш упорный:

осанка, мантия и черный

квадрат покрышки головной, —

весь вид его — укор мне строгий.

Два молодца — его бульдоги —

с боков стоят, следят за мной.

Они на сыщиков похожи,

но и на факельщиков тоже:

крепки, мордасты, в сюртуках,

в цилиндрах. Если же впотьмах

их жертва в бегство обратится,

спасет едва ли темнота, —

такая злая в них таится

выносливость и быстрота.

И тихо помянул я черта…

Увы, я был одет для спорта,

а ночью требуется тут

(смотри такой-то пункт статута)

ходить в плаще. Еще минута,

ко мне все трое подойдут,

и средний взгляд мой взглядом встретит,

и спросит имя, и отметит, —

«спасибо» вежливо сказав;

а завтра — выговор и штраф.

Я замер. Свет белесый падал

на их бесстрастные черты.

Надвинулись… И тут я задал,

как говорится, лататы.

Луна… Погоня… Сон безумный…

Бегу, шарахаюсь бесшумно:

то на меня из тупика

цилиндра призрак выбегает,

то тьма плащом меня пугает,

то словно тянется рука

в перчатке черной… Мимо, мимо…

И все луною одержимо,

все исковеркано кругом…

И вот стремительным прыжком

окончил я побег бесславный,

во двор коллегии пролез,

куда не вхож ни ангел плавный,

ни изворотливейший бес.

Я запыхался… Сердце бьется…

И ночь томит, лениво льется…

И в холодок моих простынь

вступаю только в час рассвета,

и ты мне снишься, Виолета,

что просишь будто: «Плащ накинь…

не тот, не тот… он слишком узкий…»

Мне снится, что с тобой по-русски

мы говорим, и я во сне

с тобой на «ты», — и снится мне,

что будто принесла ты щепки,

ломаешь их, в камин кладешь…

Ползи, ползи, огонь нецепкий, —

ужели дымом изойдешь?

Я поздно встал, проспал занятья…

Старушка чистила мне платье:

под щеткой — пуговицы стук.

Оделся, покурил немного,

зевая, в клуб Единорога

пошел позавтракать, — и вдруг

встречаю Джонсона у входа!

Мы не видались с ним полгода —

с тех пор, как он экзамен сдал.

«С приездом, вот не ожидал!»

«Я ненадолго, до субботы,

мне нужно только разный хлам —

мои последние работы —

представить здешним мудрецам».

За столик сели мы. Закуски

и разговор о том, что русский

прожить не может без икры;

потом — изгиб форели синей

и разговор о том, кто ныне

стал мастер теннисной игры;

за этим — спор довольно скучный

о стачке, и пирог воздушный.

Когда же, мигом разыграв

бутылку дружеского Грав,

за обольстительное Асти

мы деловито принялись, —

о пустоте сердечной страсти

пустые толки начались.

«Любовь… — и он вздохнул протяжно: —

Да, я любил… Кого — не важно;

но только минула весна,

я замечаю, — плохо дело;

воображенье охладело,

мне опостылела она».

Со мной он чокнулся уныло

и продолжал: «Ужасно было…

Вы к ней нагнетесь, например,

и глаз, как, скажем, Гулливер,

гуляющий по великанше,

увидит борозды, бугры

на том, что нравилось вам раньше,

что отвращает с той поры…»

Он замолчал. Мы вышли вместе

из клуба. Говоря по чести,

я был чуть с мухой, и домой

хотелось. Солнце жгло. Сверкали

деревья. Молча мы шагали, —

как вдруг угрюмый спутник мой, —

на улице Святого Духа —

мне локоть сжал и молвил сухо:

«Я вам рассказывал сейчас… —

Смотрите, вот она, как раз..»

И шла навстречу Виолета,

великолепна, весела,

в потоке солнечного света,

и улыбнулась, и прошла.

В каком-то раздраженье тайном

с моим приятелем случайным

я распрощался. Хмель пропал.

Так: поваландался, и баста!

Я стал работать, — как не часто

работал, днями утопал,

ероша волосы, в науке,

и с Виолетою разлуки

не замечал; и, наконец,

(как напрягается гребец

у приближающейся цели)

уже я ночи напролет

зубрил учебники в постели,

к вискам прикладывая лед.

И началось. Экзамен длился

пять жарких дней. Так накалился

от солнца тягостного зал,

что даже обморока случай

произошел, и вид падучей

сосед мой справа показал

во избежание провала.

И кончилось. Поцеловала

счастливцев Альма Матер в лоб,

убрал я книги, микроскоп, —

и вспомнил вдруг о Виолете,

и удивился я тогда:

как бы таинственных столетий

нас разделила череда.

И я уже шатун свободный,

душою легкой и голодной

в другие улетал края, —

в знакомый порт, и там в конторе

вербует равнодушно море

простых бродяг, таких, как я.

Уже я прожил все богатства: