Упирающаяся натура - страница 24
Начнём с анамнеза.
Есть такие заведения общепита — работают по принципу «шведский стол». То есть ты приходишь и платишь за пустую тарелку, допустим, 600 рублей. А потом идёшь с этой тарелкой к буфету, где выставлены-выложены разные яства, и накладываешь на неё столько, сколько поместится. Или сколько хочешь. Или сколько способен съесть. Но чаще — сколько поместится.
Практический смысл этой идеи — в самообслуживании. Но идеальный смысл, наивысший, совсем в другом! Он в том, чтобы, заплатив за одно блюдо, перепробовать их как можно больше: и то, и это, и это… Мы строим на тарелках вавилонские башни еды — не потому, что жадны и голодны, а потому, что нам интересно.
В некоторых местах за те же деньги полагается ещё и плошка под супчик. Вроде под один — из супа пирамиды не выстроишь… Ага, как же! Сам видел, как солидная, почтенного возраста дама наливала в плошку по ложке разных супов из каждой кастрюли… Вот оно! Ситуация постмодернизма.
Сам же постмодернизм заключается в том, чтобы было дёшево, удобно, практично. Чтобы было достойно (если дешевизну, комфорт и практичность можно впрячь в одну повозку с достоинством). Вот идеальное описание целей и задач постмодернистского искусства: «А не спеть ли мне песню о любви, а не выдумать ли новый жанр? Попопсовее мотив и стихи, и всю жизнь получать гонорар… Моё солнце мне скажет: «Это про нас», посмеётся над текстом лучший друг».
Это, кстати, текст весьма популярной песни. Когда мастер хочет сделать что-нибудь популярное, он делает что-нибудь популярное (если он мастер, конечно) и, чтоб не тратить КПД попусту, посвящает это популярное проблеме достижения популярности. Ещё более отчётливый пример — песня «Магадан» некоего Васи Обломова, популярность которой основана на пафосном припеве, состоящем из двух аккордов и трёх слов; остальное — бубнящий рассказ о том, как некто сочинил суперпопулярную песню. Самой этой песни мы не слышим, только краткий пример: два аккорда и три слова; и вот полусочинённая песня о не сочинённой популярной песне становится популярной песней — апофеоз постмодернизма.
Экономно, удобно, практично. И по-своему «достойно» — без битья в грудь и выворачивания наружу внутренностей. Имеет ли это отношение к искусству как искреннему разговору о самом важном? Нет. А к постмодернизму имеет. Сочинено, кстати, около года назад, — а вы говорите, «умер»…
Нет, постмодернизм, однажды возникнув, будет теперь жить долго, а вот «ситуация» его и впрямь могла бы ослабнуть. Как не называемые подобным образом «ситуация романтизма» или «ситуация реализма», например.
Что вызвало к жизни постмодернизм западный? Перегрев художнической и философской мысли в XX веке. Слишком много направлений и школ, слишком много успешных экспериментов в области формы и свежих содержательных идей — за что хвататься, какого налить супчику? Хочется и того, и сего, а они не сочетаются, мешают друг другу — и наступает инфляция идей, то есть «ситуация постмодернизма», когда все возможности оказываются взаимно скомпрометированными.
Что вызвало к жизни постмодернизм отечественный? Тот же перегрев, пройденный экстерном: помните, в конце 80-х случилось то, что получило название «возвращённая литература»? Тогда мы почти за один присест освоили всё доселе запретное и полузапретное — и тоже объелись. Писатель, старающийся быть современным, должен был писать как целый XX век, потому что опыт целого столетия, прожитого за железным занавесом, стал для него актуальнейшей современностью. Грубо говоря, стало необходимо писать о преступлениях сталинского режима языком «Тропика Рака». Одно и другое друг друга взаимно съели — получился русский постмодернизм.
Он так и не стал у нас внятным понятием, зато с лёгкостью превратился в штамп. И пользуемся мы этим штампом не совсем правильно: метим «постмодернистами» извращенцев либо заумников, считаем постмодернистами Пелевина, Сорокина, Масодова, Елизарова, а, например, Слаповского, Сахновского, Геласимова или Зайончковского не считаем.
Впрочем, об искусственности, сделанности «реалистических» произведений Геласимова писалось достаточно, а вот Олег Зайончковский — какой же он, казалось бы, постмодернист? А именно такой, как в книгах «Прогулки в парке», «Счастье возможно» и «Загул» (три из пяти, больше половины), — самый что ни на есть органический. И был бы «законченным», кабы не присущая его творчеству детскость. Она спасает.