«Упрямец» и другие рассказы - страница 15
Только один-единственный раз сын лютым ворогом пошел на отца — давно, когда мальчишка еще учился в третьем классе прогимназии. Пандурин вернулся домой пьяный, ни с того, ни с сего придрался к чему-то и прибил сына. Тот слезинки не проронил. Сжался в уголке на стуле, дрожит, словно собачонка. Но когда Пандурин бляхой полицейского своего ремня хлестнул мать и та, скрючившись от боли, повалилась на пол, мальчишка бросился на отца, с размаху ткнул его в живот, потом отскочил в сторону, стащил со стены тяжелую саблю и, ухватив ее обеими руками, занес над головой:
— Назад! — крикнул.
Пьяный Пандурин шагнул было к сыну, но острая сабля дрогнула, готовая обрушиться на него — по плечу, по голове.
— Назад!
И узнал Пандурин свою кровь — ведь зарубит и глазом не моргнет! Мигом протрезвел он и, кашлянув, отступил…
Власть его в доме кончилась.
Больше он уж не смел поднять на жену руку. Но она и без того вскоре угасла: извели ее непосильный труд, одиночество и людские проклятья.
Сын ненавидел отцовскую службу. Стыдно ему было, что он сын полицейского, пропойцы. Нередко дрался он с деревенскими ребятишками, дразнившими его «Пандуренок». Ненависть к полиции и полицейским свела его в гимназии с самыми боевыми ребятами, читавшими запрещенные книги и тайком толковавшими о большевистской России.
Став учителем, сын при каждой встрече со своим блудным отцом старался внушить ему, какую поганую жизнь тот ведет. По-хорошему, лаской уговаривал бросить службу. И мать, мол, тогда разогнет спину, отдохнет от мотыги да от плуга. И вообще на что ему служить — все равно ведь ни гроша от жалованья в дом не приносит.
Не вовсе пропащий человек был Пандурин — втайне он гордился своим ученым сыном, понимал, что жизнь у того правильная, чистая; чувствовал справедливость его слов, но поделать с собой ничего не мог — недоставало решимости бросить легкую, беззаботную жизнь полицейского, ставшую за долгие годы такой привычной.
Уволили его со службы по чистой случайности, помимо его воли.
Вскоре после смерти жены Пандурин тоже расхворался — пьяный провалялся ночь под столом в холодной корчме и простыл.
Сын, не спросясь, раздобыл медицинское свидетельство и от имени отца подал начальству прошение об отставке.
После болезни Пандурин сильно ослабел, поэтому с отставкой примирился сравнительно легко. Но как поправился да как подоспела пора вновь приниматься за крестьянскую работу, чтоб перед людьми совестно не было, и пришлось ходить в затрапезе — без мундира, без форменной фуражки и сабли, на равной ноге со всяким мужичьем — тут Пандурин от злобы и муки просто места себе не мог найти.
Дома ему не сиделось, и он вечно торчал то в одной, то в другой корчме. Пил и бахвалился своими полицейскими подвигами перед разинувшими рты последними деревенскими пьянчужками.
Случалось, выходил он в поле, но хоть работал спустя рукава, так и подмывало его броситься наземь и волком завыть от тоски…
Под конец не выдержал Пандурин и настрочил начальству новое заявление.
Солнце поднялось уже над горизонтом на целых две копрали[8], когда телега Пандурина выехала за околицу и загромыхала по засохшим комьям грязи и рытвинам проселочной дороги.
Позади телеги трусил приземистый, но крепкий, хорошо откормленный полицейский конь — собственность Пандурина. Целый год искал коня Пандурин, на десятках ярмарок побывал, пока облюбовал себе этого. Хотелось ему иметь коня себе по нраву, хоть и для государственной службы. Ну, а кормился конь за счет казны да еще людских амбаров.
Подогнув по-турецки ноги, Пандурин сидел на сухих кукурузных стеблях, устилавших дно телеги, и, покачиваясь, не сводил глаз с белевшего вдали маленького пятнышка — здания околийского полицейского управления, которое ярко выделялось среди разбросанных вдали на холме городских строений.
Вспомнил он, что в эту пору в управлении обычно белят стены — чтобы замазать бесчисленные клопиные следы.
В такие дни лодыри полицейские полеживают во дворе на вынесенных наружу соломенных тюфяках, дремлют на весеннем солнышке или перебрасываются в картишки.
— И сейчас небось в карты режутся, а я должен, как дурак, землю пахать! — и он с остервенением принялся нахлестывать своих коров по тощим бокам.