«Упрямец» и другие рассказы - страница 78

Учитель гимнастики поднял руку.

— Ура-а!.. Ура-а!.. — заорали сельские ребятишки.

Момент был столь торжествен, что шакал пустил слезу и в свою очередь разразился патриотической речью о дисциплине, чинопочитании, государе, крестьянских шапках и ста тысячах виселиц.

1944

Перевод Б. Ростова.

Поглядишь на него со стороны — неказистый старичок: тщедушный, сухонький, в чем душа держится, но если уж он сказал: «Быть по-моему», — все! Тут хоть светопреставление начнись — дед Вушо твердит свое: «Быть по-моему!»

Упрямый человек.

Еще лет двадцать назад его покойная жена возьми да и окажи ему в сердцах:

— Ведь праздник божий нынче… Чего же и ты, как все люди, не приоденешься?! Мельтешишь перед глазами, ровно чучело огородное!

Рассердился старик, но руку на жену, как другие, не поднял, только пригрозил:

— А вот я впрямь чучелом огородным стану, чтобы глаза тебе намозолить!

— Опять мудрить вздумал? — насторожилась старуха.

А он как сказал, так и сделал: обошел сады, снял с какого-то чучела истрепанную широкополую шляпу и напялил на себя. А чтобы хозяева на него не сердились, надел на чучело свою новую шапку.

С той поры дед Вушо не расставался с ветхим убором.

Когда-то после первой мировой войны эту шляпу бросили итальянские солдаты, проходившие через село Враняк. Ни один исследователь не сумел бы теперь определить ее прежней формы и цвета: она стала похожа на сморщенную кору тыквы. Пыль, годами оседавшая на жирные пятна, покрыла ее струпьями, как броней. На самой маковке чернела отдушина — дырка, пробитая шестом, когда шляпу насаживали на чучело.

— Это для проветривания, — пояснял дедушка Вушо каждому любопытному, хотя все ясно видели, что стариковской голове и без дырки не было жарко, — наверное шляпу носил когда-то настоящий великан: ветерок привольно Гулял под ее тульей величиной с доброе гусиное гнездо, болтавшейся на маленькой голове старика.

Но не только история со шляпой прославила упрямство дедушки Вушо. Все из-за того же упрямства он один-единственный среди односельчан пил только анисовую водку.

Дело было так: семнадцать лет назад кабатчик Гено привез небольшой бочонок настоящей загорской анисовки.

— Налей-ка, Гено, графинчик для пробы, — сказал дед Вушо, заказывая новый напиток. — Но, чур, сполосни графин как следует, чтоб в аромате разобраться.

— Пил бы ты лучше свою сливовую, — пошутил Гено. — Анисовка, брат, тонкая штука, она не для тех, кто ходит в таких смехотворных шляпах.

— Ага, не для тех, значит? — ощетинился дедушка Вушо и, расплатившись, отправился прямиком к корчмарю Тошо.

Никто не слыхал, зарекался ли старик не заглядывать больше к Гено, однако вот уже восемнадцатый год нога Вушо не переступала порога его корчмы. Надо сказать, что Тошо тогда не растерялся: не поскупившись, он тут же дал телеграфный заказ и ровно через три дня получил точно такую же загорскую анисовку. У Тошо были свои расчеты: он знал — стань старик завсегдатаем его корчмы, и другие любители выпить перекочуют к нему. Люди ищут не одной выпивки, они собираются, чтобы послушать умные речи, посмеяться, потолковать о политике, а во всем селе не было такого грамотея и красноречивого собеседника, как дедушка Вушо.

Кто из односельчан, «роме него, сумел укротить своих зятьев? На что, кажется, строптивым был последний, самый молодой, которого дед взял в свой дом, и тот стал ниже травы и тише воды после одного случая.

Как-то поздним вечером соседи с удивлением увидели свет, вспыхнувший в саду деда Вушо. Любопытные, как водится, потянулись к плетням.

Сквозь листву они разглядели фонарь, подвешенный к ветке грушевого дерева, а под грушей — деда с лопатой в руках. Сгорбившись над ямой, старик изо всех сил долбил и долбил землю.

— Не то деньги закапывает, не то клад ищет…

— А зачем он тогда фонарь повесил?

— Эй, дедушка Вушо, — не утерпел Пейо, по прозвищу Скороговорка, — где это видано или слыхано, чтобы на ночь глядя люди сад перекапывали?

— Коли вы до сих пор не видали и не слыхали, — распрямляя усталую спину, ответил старик, — пускай сейчас народ подивится. Пускай и зятья вдосталь насытятся стариковскими трудами. Знаешь, что вечор сказал мне меньшой-то зятек? — обернувшись к плетню, спросил дед, хотя и не видел никого в темноте. — «Ты, говорит, отец, совсем перестал хозяйством заниматься. День-деньской в корчме торчишь».