«Упрямец» и другие рассказы - страница 99
Мы должны были создать впечатление, что празднуем, и в то же время не давать ни малейшего повода для провокации.
И действительно: поскольку мы не протестовали против того, что нас держат взаперти, не пели, как это бывало прежде, не выкрикивали хором лозунгов, а главное — не вывешивали в окнах красных флагов, не размахивали ими — нас оставили в покое.
Еще большее успокоение внесла полная тишина (тоже запланированная нами!), которая царила в главном корпусе тюрьмы. Уголовники беззаботно продолжали свои будничные занятия — мастерили ложки, игрушки, четки, играли в карты, спали…
Прошло несколько часов.
Мы по-прежнему лежим на койках.
Майское солнце поднимается все выше. Лучи его, как нарочно, припекают все сильней.
Я посмеиваюсь про себя, представляя, как осточертело жандармам и надзирателям кружить в напряженном ожидании возле дверей и окон камер, по дворам и коридорам тюрьмы.
Подошло время обеда.
Первомайская голодовка стала к тому времени традиционной в борьбе против мертвящего тюремного режима. Несколько лет подряд мы выливали или возвращали назад пищу. А теперь мы ее взяли, поздравили с Первым мая разносчиков еды — наших замечательных курьеров, связывавших нас со всей тюрьмой и с внешним миром.
Видимо, и «штабу» наскучило сидеть в бездействии и ждать.
Вдруг защелкали замки, двери открылись, и на пороге появился сам начальник тюрьмы.
Очевидно, он отправился на разведку. Что еще оставалось делать человеку?
Правда, человеком его можно было Назвать лишь условно, так как даже внешне он скорее походил на старую, облезлую крысу: лысая, безлобая, сплющенная к затылку, прямо от бровей, голова; маленькое бескостное лицо, созданное лишь для того, чтобы поддерживать длинный ребристый хрящ носа, под которым торчали два снопика усов.
Он и двигался высунув нос вперед. Чуть сгорбленный, семенил он туда-сюда, слегка шевеля усами, — казалось, он беспрестанно принюхивается ко всему.
Это была одна из тех подлых душонок, которые всегда готовы выполнять любое поручение любого хозяина, лишь бы отвечал за нее кто-то другой, а он — крыса — мог бы по-прежнему грызть семечки в своей норе!
— Добрый день! — поздоровался начальник. — Даже если хотите… с Первым мая!
Смотрит «Крыса» и диву дается: люди лежат себе, читают, играют в шахматы; кое-где собрались в кружок, как обычно, пишут свои стенографические крючочки, по слогам читают иностранные слова. Даже как-то неудобно…
— Что ж, хорошо! — неопределенно похвалил он. — Только кто же вам мешает чувствовать себя празднично? Неужели есть люди, которые не вспомнят в день Первого мая свои юношеские годы… цветы…
Я заметил, что все фашистские гады, даже самые гнусные — начальники и агенты полиции, — всегда ощущали наше нравственное превосходство и невольно измеряли им свое падение, низость своей работы.
Но именно это ощущение заставляло их еще больше мучить нас, истязать до полусмерти — им хотелось видеть нас сломленными, морально уничтоженными, равными им.
Нечто подобное переживал, наверное, теперь и наш Крыса — начальник тюрьмы.
Мы со строгими, спокойными лицами рассматривали его. Большинство из нас прекратило свои занятия. Его взгляд стал неуверенным.
— Ведь и я ходил в этот день за сиренью! — пискнул он, как будто оправдываясь. — А как же! Первое мая! Весна! Именно в этот день и не к чему скандалить.
Мы молчали.
— Неужто вы думаете, я не человек?.. Человек я! — похвастался он, прижав растопыренную ладонь к своей впалой груди. — Я вовсе не хочу, чтобы вы страдали. Но разве я могу допустить, чтобы меня уволили!
И тут совершенно неожиданно, что вовсе не было предусмотрено нашим планом, так как час прогулки еще не наступил, но что вполне объяснялось его состоянием, — начальник тюрьмы обернулся к нашему главному надзирателю, стоявшему сзади него, и приказал:
— Спиридон! Пустите их помыться!
Глаза Смерти совсем пропали в глубоких провалах черепа.
Мы замерли: а вдруг Смерть отговорит своего шефа?
Но Крысу, видимо, подстегивали к «благородным» поступкам воспоминания юности, пробудившие в нем чуточку сознания того, что он погряз в зловонном болоте.