Усадебные истории - страница 15
— Но я могу добиться, чтобы тебя завтра рано утром пустили к нему в камеру.
— Это совсем не нужно, — сказала она.
— Разве ты уже видела его там?
— Нет, я не видела его.
— Это очень несправедливо по отношению к тебе и к нему. Они должны бы дать вам случай увидеться и поговорить. Но я сам поеду с тобой в Марибо и постараюсь, чтобы свидание разрешили. Мы оба поедем туда завтра утром, ты и я.
Какое-то время женщина молчала.
— Да, — заговорила она, — мы уже ездили вместе в Марибо, когда ты был наездник, а я — лошадь.
Эйтель даже не знал, что ей ответить.
«Может, я забыл, — размышлял он про себя, — каким путем движутся мысли у старой крестьянки. Или она считает, будто должна вспоминать вместе со мной былые дни, чтобы я тем вернее помог ей».
— Лоне, а не следует ли мне в награду за это теперь отвезти тебя в Марибо, чтобы ты могла повидаться с сыном?
И опять она не сразу ответила.
— Я не видала его двадцать лет.
— Двадцать лет? — удивился он.
— Да, двадцать лет назад я видела его последний раз.
— А почему с тех пор не видела? — он поднял на нее глаза.
— Потому что незачем было, — промолвила она так тихо, что он не был уверен, точно ли она ему ответила, но взгляд ее оставался ясным и твердым.
— Но почему, — спросил он, тоже после паузы, — так все плохо сложилось?
— Как должно было сложиться, так и сложилось.
— Но ведь ты могла взять его к себе, когда вышла замуж и зажила собственным домом. Разве твой дьячок возражал?
— Нет, дьячок не возражал. — Лоне все так же сидела рядом и все так же глядела на него.
— А когда с ним случалась беда, ты ему не помогала?
— Нет! — ответила женщина.
Непонятная тревога заставила его подняться с дивана. Он вспомнил собственные слова, которые сказал Ульрике, но теперь боль от них была сильнее, чем в лесу, потому что он сидел рядом с грузной, безмолвной матерью. Он правду сказал там, в лесу, что с молоком этой крестьянки всасывал причитавшуюся другому материнскую любовь.
— Напрасно ты этого не делала, — медленно произнес он. — Ты обрекла его на непомерно суровую участь. Да и сам я должен был вспомнить о нем раньше, чем сегодня. Ты всегда была так добра ко мне, будто именно я был твоим ребенком. Вот почему мне следовало оказать помощь твоему сыну.
— У тебя не было к тому причин, — сказала Лоне.
Он подошел к окну. Лоне провожала его взглядом, потом он вернулся к ней, подумав так: «Когда мне сказали, что пришла она, я не сомневался, что она пришла обвинять и проклинать. Но куда тяжелей, что она пришла меня оправдывать, чтобы я сам себе вынес приговор».
— Какое бы тяжкое он ни совершил преступление, это ведь твой, твой сын, Лоне.
— Нет, — ответила женщина.
Какая-то горькая злость примешалась к глубокому состраданию, которое вызывала у него бедная женщина. Он подумал: «Моя вина не так уж велика, она не может взвалить на меня всю вину». Ему показалось, будто он должен заронить в ее сердце хоть искру любви к осужденному сыну.
— Ну да, Лоне, — сказал он, — ведь ты женщина, вспомни же про то время, когда ты носила его и когда ты родила его. Даже сейчас, когда его приговорили к смерти, он остается тем ребенком, который некогда шевелился у тебя под сердцем.
— Нет, он не шевелился, — сказала она. — Мой сын — это ты.
Он настолько углубился в собственные мысли, что даже не сразу услышал, о чем она говорит. Лишь когда он снова перехватил взгляд Лоне, его уши восприняли ее слова.
— Я? — переспросил он. — Что ты хочешь этим сказать?
— Хочу сказать правду.
— Правду?
— Да, правду. Линнерт — сын милостивого господина. Я поменяла детей, его сына и моего, когда меня взяли сюда в кормилицы.
Отворилась дверь, и вошел лакей с вином, которое ставил на стол всякий раз, когда по вечерам его хозяин засиживался над книгами. Он взглянул на хозяина, на крестьянку и снова вышел.
Едва за ним закрылась дверь, Лоне поднялась и встала перед Эйтелем.
— Могу засвидетельствовать перед богом и людьми, что я сказала чистую правду.
— Ты сама не понимаешь, что говоришь.
— Нет, понимаю. Я еще прекрасно помню то время, когда носила тебя, и тот час, когда родила тебя на свет. Ты и есть мое дитя.