Утраченные иллюзии Гюстава Флобера - страница 4

Судя по отвращению, которое испытывал художник к «буржуазному сюжету», можно было ожидать манеры субъективной, с открытым отношением к изображаемому, эмоциональными оценками, сатирическими красками, гротескными фигурами. Но всё иначе в мире, созданном Флобером,— здесь царит видимое бесстрастие, прямые оценки крайне редки, сатирические тона — исключение, а не правило. Писатель словно бы ушёл за своего героя. Действительность раскрывается по мере освоения её героем, по мере его продвижения, даже внешнего, пространственного перемещения. Автор не забегает вперёд, не опережает героя, старается обойтись без описаний, без рассуждений.

Порицая, «уничтожая» буржуазное в своих героях, Флобер утверждал в них же человеческое, «флоберовское». Не случайно к своим героям Флобер относился как к людям, а к людям, как к героям: действительность он склонен был эстетизировать, а художественный процесс драматизировать, «очеловечивать» («когда я описывал отравление Эммы Бовари, у меня во рту был настоящий вкус мышьяка, я сам был отравлен…»).

Так, Фредерик слаб, живёт без систем и планов, фланирует по жизни как существо пустое. Но в его слабости есть своё обаяние, есть привкус привлекательной человечности — очевидной на фоне Эпохи, когда, по убеждению Флобера, воцаряется насилие. Все системы и планы скомпрометированы в романе Флобера, все они заражены буржуазным духом, все отдают делячеством, узостью. Как, например, выигрывает Фредерик в салоне богачей Дамбрёзов!

Там собираются люди деловые и целеустремлённые — но «готовые продать Францию или род человеческий, чтобы спасти своё богатство». «Женственный» Фредерик явно поднимается над «гнусностью» завсегдатаев самых изысканных салонов Парижа.

«Флоберизация» героя происходит и при изображении революции. Революция, в «Воспитании чувств» пропускается через восприятие героя. Герой отстранён; он «смотрит спектакль». Он отстраняется от постыдной комедии, в которой участвуют буржуа, представители разных партий, одинаково усердные в «спасении своего богатства». Не только, однако, от буржуазии отстраняется Фредерик. Следует задержаться на необычном для Флобера развёрнутом описании парка Фонтенбло, куда направляется герой со своей возлюбленной.

Красочное полотно выдаёт в Флобере первоклассного живописца, истинного художника второй половины ⅩⅨ века, эпохи импрессионизма. Но пейзаж Флобера — отнюдь не самоцель. Герой романа становится благодаря этому описанию органической частью прекрасного мира, вечной природы, обогатившей и его своими красками. И в таком, опоэтизированном, преображённом виде человечность Фредерика противопоставляется Парижу, социальным битвам.

Правда, почти здесь же равнодушие Фредерика к тому, что в Париже происходит, будет названо «мещанством». Но у читателя останется образ упоительной природы, возвысившей героя. И в конце романа, когда отвращение Фредерика к Парижу — не просто к «сброду», но к Парижу — станет невыносимым, герой начнёт мечтать о «тишине провинции», покинет столицу, будет искать утешения, «глядя на пейзажи и руины».

Таким образом, объективная манера заключает в себе начало объективизма. И начало «чистого искусства». За «флоберизированным» Фредериком стоит «обуржуазненный» Флобер, который тоже оставил Париж как Кладбище всех идеалов, тоже удалился в «тишину провинции», в своё имение, в Круассе, где и попытался построить «башню из слоновой кости». В мире «развалин» искусство для него приобретало значение совершенно особенное самой своей способностью воссоздать мир, «развалины» увековечить,— а значит, подняться над ними, хотя терявший иллюзии Флобер не питал их и относительно искусства («не более серьёзная вещь, чем игра в кости»). При вызывавшем отвращение сюжете муки творчества возникали от оформления сюжета, от формы, стиля, слова. Выше всего ценивший «проникновение», глубину, концепцию, Флобер всё чаще заговаривал о том, что всё дело — в стиле, и с муками, с бешенством искал слово, оттачивал фразу. А наконец-то найденное слово, отточенная фраза служили не тому, чтобы смести с лица земли «развалины»,— служили тому, чтобы «излагать», ни в коем случае «не спорить», то есть «развалины» увековечивали. Весь публицистический запал Флобера уходил в его искусство — и угасал исчезал по ходу поисков слова, в «муках слова». Писатель становился «человеком-пером», рабом труда, преображавшегося в самоцель, в «чистое искусство».