Утро богов - страница 30

Меня немного встревожили тогда слова бродячего мыслителя: что значит — «и слава Зевсу, что редко»? Нечто темное, зловещее чудилось иногда в рассуждениях Амфистрата, недостаточное простым людям, а пожалуй, и ненужное… Я отогнал от себя мрачные мысли и отправился к морю, где должна была ждать меня Мирина с подругами.

Не устаю любить наш город! Может быть, оттого, что редко его вижу? Да нет, вряд ли. Он, как продолжение моего дома; а собственно, почему продолжение? Это и есть мой дом. Вот иду я верхним городом, главной нашей улицей, носящей имя основателя полиса, славного Автолика, сына Евмолпа, ойкиста двенадцати кораблей. Шириною улица в восемь локтей, вымощена плитами известняка, и даже в самые знойные дни на ней не жарко, ибо под плитами проходит канал водостока. Справа и слева — сплошные стены, где чередуются охристый кирпич, розовый мергель, желтоватый известняк; а дом Филократа, начальника агропромов, сделан из гранитных камней, красноватых, с горящими на солнце синими искрами — то был балласт корабля, пришедшего из Коринфа. Кто побогаче и любит прихвастнуть перед соседями, прямо в кирпичную или каменную стену встраивает белый портик с колоннами; но мрамора в городе мало, весь привозной, и стоит очень дорого.

Слева открывается агора, вся обставленная стелами, где высечены разные декреты. Помню, как давным-давно перед самой высокой из стел я, среди прочих мальчиков, только что посвященных в эфебы, давал клятву гражданина. Текст клятвы был вырезан на камне, и наш учитель из гимнасия незаметно дирижировал, чтобы мы хором произносили звонкие, полные гордости слова… Клятву я помню до сих пор.

Между агорой и воротами теменоса — рынок, обожаемый мною в детстве, милый рынок, куда я сотни раз ходил с матерью, упрямо выторговывавшей каждый обол, и с рабынями, назначенными таскать покупки. Чего там только нет! Виноград из нашей хоры, зеленый под седым налетом, янтарный на просвет или почти черный; дыни свежие и сушеные, полные сладкой кровью вишни, мед пчелиный в горшках и в сотах, сыры коровьи и овечьи, топленое молоко под глянцевой коркой, ноздреватый хлеб… А плоды из иных стран света, которым и названия не упомнишь, привозимые краснобородыми персами: зеленые, длинные, веером растущие, точно пятерня великана, и желтые, истекающие липким соком, и колючие шишки с тыкву размером, на разрез белые и душистые, как раз!..

Неподалеку навалом лежат морские чудеса: еще раздувает жабры какая-нибудь рыбина, выловленная утром, еще подрагивают клешни морского гоплита — тяжеловооруженного краба… Дальше финикийские стекла с голубыми и красными зигзагами; расписанная черным, под старину, посуда столовая из Афин; фигурные лекифы для благовоний, при виде которых я ребенком просто сходил с ума — сфинксы с золотыми волосами, маленькие сирены, смешные пузатые варвары… Настоящие, живые варвары тоже встречались в рыночных рядах, мы с матерью их побаивались. Бородатые, вечно под хмельком, сверкая налитыми кровью глазами сквозь мокрые спутанные космы, задирали они губы степным коням, показывая покупателю их звериные зубы, или доили напоказ приведенных коров, или молча сидели перед грудами вяленой рыбы, под сенью развешанных бараньих шкур и выделанных кож, и на попытки торговаться лишь трясли головами.

А как любил я бродить по рядам виноторговцев! Еще совсем малышом научился без ошибки различать амфоры: пухлогорлые хиосские, осанистые коринфские, лесбосские с изящным круглением ручек; амфоры боспорские, синопские, фасосские, гераклейские — я узнавал даже клейма отдельных мастерских.

После всех покупок мы с матерью обязательно заходили в обжорный ряд, где глаза выедал дым бесчисленных жаровен — взять на драхму жареной тресковой печени или баранины, которые казались куда более вкусными, чем дома, с горячей лепешкой, с молодым мутноватым вином…

А вот площадки рабов я по-настоящему боялся. Людей для продажи поставляли в основном варварские князья, наши союзники: это были военнопленные, все, как один, угрюмые, волчьеглазые, часто с полузажившими ранами. Скованные, опутанные веревкой, стоя и сидя под соломенным навесом, они такими взглядами провожали проходящих, что казалось, только развяжи, и вцепятся зубами в горло… Даже странно, как из них потом выходили смирные домашние рабы или труженики эргастериев.