Утро моей жизни - страница 9

Мама говорила:

— Эта жара оттого, что всходит звезда Ялдырак[6]. Вот дать сейчас дыням воды — большая им польза была бы. Когда Ялдырак взойдёт, вода уже не нужна, тогда прохладней станет.

Бахчу поливали редко, а теперь и вовсе перекрыли арык. На просьбы мамы дать ещё один полив, отвечали, что вода нужнее хлопчатнику.

После суховея много листьев на дынных и тыквенных плетях посохло. Лишь терпеливый арбуз держался молодцом. Мама снова пошла к мира́бу — он распределяет воду, — и тот прислал наконец поливальщика. В полдень пришёл ещё один. Не столько поливать бахчу, сколько дыней полакомиться. У него для полива другой участок — хлопковое поле за арыком.

Оба поливальщика были седые. Мама называла их почтительно: яшули́. Но когда пришло время отдыха, мы не смогли пригласить их в шалаш: там еле хватало места для нас троих. Поливальщики воткнули в землю лопаты, набросили на них свои халаты, в образовавшейся малой тени поели дыни с хлебом и прилегли отдохнуть.

Жара пошла на убыль. Значит, осень приближается. На колючке появились семена, тростник выбросил серовато-жёлтые метёлки. Ветерок трепал их, и в воздухе носился пух. Хлопок за арыком сплошь покрылся жёлтыми цветами, а если подойти поближе, можно было увидеть тугие зелёные коробочки. Некоторые из них уже раскрылись. По утрам выпадала роса, небо было ясным-ясным. Мне казалось, что надо мной перевёрнут огромный казан из синего стекла.

Мы любили класть в жар утреннего костра стручки молочной фасоли. Вкусно получается. Но наша беспокойная мама, наскоро попив чаю, уходила, а без неё засиживаться у костра было неинтересно. Так что печёной фасолью мы не часто лакомились.

Из переспелых дынь варим сёк. Сейчас расскажу, что это такое. Дынную мякоть, нарезав, кладут в казан и кипятят на медленном огне, пока она не загустеет и не станет похожей на повидло. Тогда в казан сыплют поджаренную муку (иногда добавляют ещё кунжутные зёрна).

Полмешка муки нам специально для сёка привезли с колхозного склада. Мама жарила её и смешивала с дынной кашей, а мы с Нуртэч ложками раскладывали смесь на доске. Высохнет — вот и сёк. Конфеты.

Из арбузов делали тошап. Его готовить гораздо труднее. В эти дни к нам на помощь приезжала Огульбостан-эдже.

Арбуз разрезают пополам, выбирают все семечки, потом выскабливают мякоть специальной ложкой. Кашица, прежде чем её вывалят в казан, пропускается через сито. Если сита нет под руками, можно в пустой арбузной половинке сделать вырез, положить туда вымытую колючку и процеживать сквозь неё.

От этой работы я изнемогала ещё и потому, что пробовала по кусочку от каждого из разрезанных, красных, как раскалённые угли, арбузов. Живот у меня раздувался словно пузырь, я нагнуться не могла. А потом появлялся зверский аппетит. Огульбостан-эдже говорила про арбуз:

— Целебная это вещь, быть бы мне её жертвой. Только семечки немножко вредны. Рассказывают, что в давние времена ходили по сёлам два таби́ба и лечили людей. Пришли в одно село. Смотрят, а вокруг раскинулись бахчи. Заночевали у хозяина бахчей. Он угостил их арбузом. Один табиб сказал: «Раз их пища арбузы, нам здесь делать нечего». Другой возразил: «Семечки-то у арбузов вредные — останемся, найдётся для нас дело».

У Нуртэч были заботы поважней моих. Кипятить тошап надо очень долго. Проходило двенадцать-тринадцать часов, прежде чем бурлящая красная жидкость превращалась в густую тягучую массу тёмно-коричневого цвета — арбузный мёд. Единственным топливом были жиденькие кусты колючки, поэтому сестра целыми днями сидела у очага с кочерёжкой в руках. Ночи стали холодными. Мама по нескольку раз вставала укрыть нас одеялом. И всё-таки я простыла. Проснулась утром — голова болит и горло тоже и глаза слезятся.

Мама повязала мне платок, потом принесла травку — «лекарство от ста болезней», подожгла её и велела нюхать дым. Немного вроде полегчало. В полдень она накормила меня горячей, густо наперченной лапшой и уложила в постель. Вскоре я и думать забыла про болезнь.

За сентябрь мы управились с летними дынями и вздохнули облегчённо. Полегче стала жизнь и у товарища нашего — Конгурджи.