Утро вечера дряннее - страница 40

– Ох, как ты права, – хихикнул, махнув рукой, Шажков, глаза которого впервые по-настоящему потеплели, – да и жизнь какая! Вот сидишь тут, попрошайничаешь, – с показным самоуничижением и досадой добавил он.

– Почти все гениальные поэты бедствовали, – ударилась я в лесть, – но от этого они не были менее гениальными. – Я одновременно ободряюще и иронично посмотрела на своего тучного собеседника. – И потом, на свете достаточно людей, способных оценить их дар и протянуть им руку помощи, – позволила я себе толстый намек на свои сотенные купюры.

– Ты отчасти права, – кокетливо повел головой Юра, – люди-то есть, тонко чувствующие и отзывчивые, но по большей части они сами бедны, – сделал он губки бантиком.

– Это правда, – вяло согласилась я, чтобы прекратить бесплодную дискуссию. – И все-таки, Юра, что ты можешь сказать об Арниковой? Может, ты и ее подругу Любу знаешь?

– Знаю, – загадочно посмотрел на меня Шажков. – Ведь все перед глазами проходит, вся жизнь. Ты вот думаешь, я песенки пишу и водку глушу, и это все, весь Шажков, – пытался он вызвать во мне сочувствие к своей горькой доле и заодно восстановить в правах, хотя бы методом обычной тщеславной болтовни, свое ущемленное самолюбие. – Ан нет, дорогуша! Шажков книгу стихов издал! Вот! – Он достал из внутреннего кармана миниатюрное издание и с гордым видом протянул сие сокровище мне.

– О! – пробежала я глазами первую страницу сборника. – Глубоко, Юра!

Я едва сдерживала издевательскую улыбку, которая так и щекотала мои губы.

– Прекрасно… Эта твоя метафора: «… и кровь оранжевою конской гривой в закатном солнце запекло…» Замечательно!

Я-то ведь знала, какое болезненное у поэта самолюбие, как неистово жаждет услышать он похвалу от младшего брата своего, под коим понимает любую непоэтическую натуру. Он и сострадает ей – ведь вот, поди ж, не сподобилась она радости поэтического вдохновения – и тихонько презирает ее за это же, однако и ждет от нее одобрения, если не сказать – благоговейного восторга.

Наверное, я сумела мастерски наложить бинты на израненную душу Шажкова, потрафить его «эго», потому что он тут же принялся рассуждать на поэтические темы, одаривая меня благожелательно-благодарными взглядами. И Арниковой удалось мне коснуться в разговоре, лишь когда я приступила к сладострастному процессу обгладывания цыплячьего крылышка.

– Она – славная контрабандистка, – насмешливо сверкнул глазками принявший еще сто граммов на грудь Шажков.

Я немного опешила. То, значит, поэт определил Арникову как сброд и скверну, то называет ее «славной». Вот она, прихотливая поэтическая душа!

– Контрабандистка? – лаконично переспросила я.

Юра меланхолически погладил левой рукой тыльную сторону правой ладони.

– Ох, Олечка, раньше, во времена Мериме и Стендаля, из нее получилась бы отменная Кармен или Коломба. Вот ведь в чем парадокс, да, да, злосчастный парадокс времен и… нравов. Как там Гегель квакнул: вначале история имеет трагический облик, а потом вырождается в фарс, – он замер, окрыленный высокопарностью собственного слога.

– И в кого же выродилась Арникова? – подхватила я, движимая волей к прагматической конкретизации.

– В сороконожку, – рассмеялся Шажков, бесконечно довольный тем, как он лихо ставит меня в тупик своей метафорической лажей.

– А пояснить ты бы не мог? – взмокла я от этого словесного пинг-понга.

– Отчего же, – он принялся манерно заламывать пальцы. – Не что иное, как моя поэтическая фантазия нарекла ее контрабандисткой. Это потому, что я хочу ее видеть такой – смелой и гордой Кармен. А на самом деле Арникова приторговывает кокаином. Да не просто приторговывает, а совращает молодежь, приучая к этой заразе.

– Кого же, если не секрет?

– Всех не перечесть, – прикинулся опечаленным Шажков.

Он томно вздохнул и налил себе фанты.

– А если по именам? – настаивала я.

– «Что в имени тебе моем?..» – самодовольно усмехнулся Юра. – Клуню, например, и всю его тусовку…

Он устремил на меня хитрый, насмешливый взгляд, как бы говорящий: все, мол, мне известно.

– А Клунин передал эстафету Зеленкиной Вике? – высказала я предположение, вызывая в памяти возбужденно-радостные лица Шурика и Вики.