Узкий круг - страница 8

Он поймал ее руку и сжал.

— Больно! — укоризненно сказала сестра. — Чего ты? Я не заставляю тебя ни жениться, ни разводиться. Мы с тобой одинаковые: чтобы только нам было хорошо.

— Ладно, Шурик. Доиграешься ты с этим Цыганковым — больнее будет.

Но Шурочка знала, что сказала правду: они действительно любили развлечения и не терпели общепринятых догм, которыми, как правило, прикрывались ограниченные люди. Правда, она карикатурно упрощала их обоих, словно они были законченными себялюбцами, поддразнивая этим брата. Ему не по вкусу Цыганков? Он тревожится за глупенькую сестренку? В том-то и печаль, что, когда дело касается родственников, мы становимся просто бесцеремонными дикарями. А ведь только дикари могли считать, что все вокруг враждебно, и бояться любой неизвестности. Вот и Митя боится, а чего боится, наверное, и сам не знает.

Она быстро решила, что хватит говорить об Ирине и нечего трогать Цыганкова. Что будет, то и будет. Если опасность Цыганкова только в том, что он беззаботен больше, чем остальные, то Митя может считать его своим зеркальным отражением.

— Давай не пользоваться чужими мерками? — предложила Шурочка. — На месте Ирины я бы не стала с запозданием взывать к старорежимной морали… Она весело оскалила зубы, чувствуя, что у нее получается лукавая обаятельная гримаса. — Ха-ха, Митенька! — И показала ему язык.

— Муму! Самая настоящая Муму, — улыбнулся брат.

Он предполагал, что Шурочка была смелой с Цыганковым только на словах и что весь ее «громадный опыт» общения с парнями заключается в десятке неумелых поцелуев да в смутных мечтаниях.

Агафонов решил: пора заканчивать северную жизнь, пора возвращаться на родину. Он уже двенадцать лет прожил в северных городках Тюменской области, и эти годы стали сливаться в картину бескрайней дороги, летом раздолбленной бетонки, зимой — проложенного по болотам зимника. Во время езды вспоминался родной дом. Среди однообразной тайги вдруг открывалось голубое окно, в котором было видно семилетнего мальчишку, выпускающего лучшую пару голубей, чтобы приманить чужую голубку. В детстве Агафонов как будто тоже летал вместе с голубями. Но когда он остался в шестом классе на второй год, его отец пришел в Грушовку к деду и разломал голубятню. Отец вырос в поселке, сам когда-то гонял дутышей и турманов, но, переехав в город, хотел видеть своих сыновей горожанами.

Это ему вполне удалось осуществить со старшим сыном, Валерианом. Валерка занимался радиолюбительством, дымил паяльником, наполняя комнату сладковатым запахом канифоли. Начав с простейшего детекторного приемника, он недолго задержался на ламповых моделях и освоил транзисторы. Попутно успевал ходить в шахматный кружок при Дворце пионеров. Валериан как будто жаждал осчастливить отца своими способностями, а жизнь младшего сына проходила в полной свободе и нечастых огорчениях по поводу необходимости донашивать Валеркины рубахи и штаны. Братья не дружили. Старший замечал присутствие младшего тогда, когда Агафонов нарушал его представления о порядке и дисциплине. Летом Агафонов часто болтался по пляжу, собирал пустые бутылки. Он играл в карты «на собственные уши», порой ходил с сизыми варениками на месте ушей, но никогда не тратил заработанных монет на то, чтобы откупиться. Дома ему не давали ни копейки, а Валериану всегда выделялось несколько рублей для покупок в радиомагазине. Отец бы только раскричался, если бы Агафонов заикнулся о покупке какой-нибудь пары мохноногих.

Грушовка враждовала с городом. Поселковые мальчишки, перейдя мост через водохранилище, неприметно вступали в большой двор, образованный пятиэтажными домами, и после недолгих разговоров начинали задираться. Они выбирали себе жертву из тех, кто выделялся либо велосипедом, либо беретом, либо красивой курткой. На отобранном велосипеде выписывались виражи, а беретом играли как мячом.

Вражда велась, видно, еще с тех времен, когда на берегу реки был построен завод англичанина Хьюза и с одного берега выросли землянки и балаганы рабочих, с другого — дома инженеров и мастеров. Рабочие, металлурги и шахтеры заводили огороды, держали коров и коз, и это сочетание промышленного и сельскохозяйственного труда сохранилось и поныне в грушовских садах, огородах, бахчах, плоды с которых горожане покупали на рынке, безуспешно торгуясь с упрямыми грушовскими бабами и принося домой раздражение против цепких, крикливых торговок. Грушовцы для горожан всегда были отражением тупой силы, хитрости и бесперспективности. Это убеждение было традиционным, хотя многие горожане имели грушовские корни.