В Березках звонит колокол - страница 14
И завтра действительно случалось что-нибудь очень хорошее — то письмо придет кому-то от потерявшейся было семьи, то детдомовцы, шефы наши, пожалуют.
Мы любили своих шефов, ждали их всегда с нетерпением. А те, как чувствовали, появлялись в самый нужный момент — когда кончалась махорка, когда сводка бывала такой, что хуже не придумаешь. Придут, рассядутся на краешках коек, развяжут принесенные узелки, скажут совсем как взрослые:
— Берите, кто курит. Моршанская… Посидят, повздыхают, на прощанье непременно спросят, чего принести завтра.
— Да ничего нам не надо! Так приходите. А моршанская у вас крепка-а!..
Так и жили — от одного прихода шефов до другого часы отсчитывали:
— Ну, нынче как-нибудь, а завтра опять небось прискачут. Поговоришь с такими — как дома побываешь…
Но до дома было далеко, как до полюса, а монастырские стены трещали по всем швам вместе с городом.
Как-то рано утром проснулись мы, а на тумбочке посреди палаты — стопка книг, десятка полтора-два, и фотография Ленина — окантованная, под толстым стеклом, треснувшим с угла на угол. Откуда — никто не знает.
Заколотили гвоздь между кирпичей, повесили портрет, книжки читать принялись. Немец кружит над городом, а в палате только шелест страниц стоит. Немец бомбит, а мы читаем всё подряд: «Графа Нулина», «Устав комсомола», «Беседы по агротехнике»…
Врачи не протестуют — бомбоубежище все равно завалено, скрыться некуда.
Вдруг замечаем странную вещь — солдат, что лежал у окна, поднялся и как-то чудно заходил по палате — сделает шаг, постоит, шагнет еще разок, опять остановится. И все оглядывается на ленинский портрет и молча поводит плечами, будто сам с собой разговаривает.
Присмотрелись мы к портрету внимательней и видим — Ильич сквозь разбитое стекло глядит как-то по-особенному: ясно-ясно и пристально в глаза каждого из нас!
Какое-то удивительное тепло было в том взоре — тихое, доброе, задумчивое. И стало от того тепла легче на солдатском сердце.
Помню, вся палата встала на ноги. Даже тяжелораненые зашевелились. Кто не мог подняться, просил койку свою хоть немного пододвинуть к стене с портретом. Сам главный врач, считавшийся неисправимым сухарем, и тот улыбнулся, когда ему объяснили, в чем дело:
— Как же это здорово, товарищи! Вы только вдумайтесь, как это замечательно!
Как всегда, остался невозмутимым лишь старик санитар. Подошел к портрету, помолчал, стал еще серьезнее:
— Это я давеча на Слободке нашел. Ни одного живого домишки там не осталось — пепел да щебень. В одном месте, гляжу, ветер под ногами обгорелые книжки листает. Стал я их сгребать в охапку — для политграмоты, значит. Откуда ни возьмись — портрет!..
Долго мы в тот день не могли угомониться. Все дивились необыкновенному ленинскому взгляду. И, наверно, каждый про себя думал: «На меня, как есть, на меня глядит».
В углу кто-то тихо вздыхал:
— Жаль, шефов сегодня нет. Поглядели бы!
Кто-то отвечал еще тише:
— Скоро нам в путь-дорожку. Кто в маршевую, кто в батальон выздоравливающих, кто куда. Может, подарить портрет ребятам? Хорошая память будет.
Так и решили. Надпись на обороте портрета сделали:
«Дорогие шефы! К борьбе за дело рабочего класса будьте готовы! Помните, Ленин смотрит на вас».
Запаковали подарок, стали ждать ребят:
— Сегодня не пришли, завтра-то уж непременно явятся!
А ночью началась срочная эвакуация города: немец близко подошел.
Грузим мы банки-склянки всякие в эшелон, а сами про шефов думаем:
«Что с ними? Где они? Вот ведь досада какая!»
Но шефы свое дело знали хорошо. Когда поезд с госпиталем совсем был готов к отправке, мы услышали в темноте знакомые голоса:
— Эй, где тут наши?..
У нас отлегло от сердца. Втащили ребятишек в вагон:
— Не отпустим теперь никуда! С нами поедете.
А они в ответ:
— Не можем. Детдом грузится на соседних путях. Проститься пришли. И вот вам подарочек.
Ребята аккуратно положили что-то на холодный чугун печурки, стали молча прощаться.
Мы тоже больше ни слова не сумели сказать. Только лейтенант Поборцев, сунув под мышку кому-то из шефов заготовленный нами сверток, чуть слышно проговорил:
— А это от всех нас. На добрую память…