В бой роковой... - страница 74
Закрыв глаза, Карл видел красивое лицо своей Марии, пытался представить, как ляжет на нем черная тень горя, когда ей сообщат. Бедная Маруша! В двадцать восемь лет суждено тебе остаться с тремя детьми. Ох, какая тяжелая ноша валится на твои плечи! Как пронесешь ее? Или сгинешь в муках преследований, нужды и голода?
Хотелось написать предсмертные слова, но рука не подымалась: не принесут они утешения. Да и вряд ли передадут ей. Уже трижды писал через надзирателя — ответа не последовало. Между тем в тюрьме жена бывает, передачи от нее приносят. Он просил ее не делать этого, не отрывать от детей кусок хлеба. Для ее успокоения сообщал, что кормят здесь сносно. Ему лишь сапоги нужны (валенки развалились) и брюки. Из вещей ничего не передала. Значит, записку ей не вручили.
Голос в коридоре оборвал мысли. Надзиратель выкрикивал фамилии. Вот открылась дверь камеры:
— Теснанов, выходи!
Неторопливо поднявшись, он подошел к двери, обернулся с поклоном:
— Прощайте навек, товарищи!
А в коридоре новый выкрик: «Иванов, выходи!» Матрос-радист запел «Интернационал», да так вдохновенно, как пели его на торжественных собраниях.
— Замолчать! — гаркнул тюремщик.
Но Иванов продолжал петь еще громче. И понеслось по всем коридорам:
Только выстрелом в упор тюремщик заставил Иванова прервать песню. Но не надолго. Ее, как знамя, уроненное павшим в бою знаменосцем, снова подхватили арестованные. Кажется, не было камеры, в которой не пели.
Немало времени потребовалось служителям тюрьмы, чтобы усмирить арестованных. Под усиленной стражей отобранных людей вывели со двора и погнали по Финляндской. Обреченные поняли, что ведут на болотистую окраину города, именуемую Мхами. Это место интервенты давно облюбовали для расстрелов — уже многие сложили там свои головы. Как и Мудьюг, Мхи были призваны устрашающе действовать на непокорных.
...Аня Матисон шла с опущенной головой, безразличная к тому, расстреляют ее или повесят. Она выговорила на допросах всю свою боль и ненависть к врагам, прямо заявила: да, была в комитете, вела работу, хотела гибели белогвардейцев, возврата Советской власти. Может, не стоило признаваться? Но после гибели Макара оправдываться перед врагами она считала малодушием. Кое о чем рассказал им и ее дневник.
Карл Иоганнович, шедший рядом, тронул Аню за локоть, шепнул: «Крепись, дочка».
Вот уже мелкий кустарник хватает за пальто, под ногами прогибается мягкий, как ковер, мох. По сторонам еще сохранились снежные сугробы. Наступало утро. Высланные вперед арестанты заканчивали рыть могилу.
Теснанов поздоровался с ними, как со знакомыми, сдержанно сказал:
— Передайте, товарищи, всем сидящим в тюрьме наш последний привет. Расскажите, как мы встретили праздник 1 Мая на Мхах...
Полицейский офицер хлестнул его плеткой по спине:
— Ну-ка заткнись, агитатор!
Для проформы тюремщик огласил приговор. И без того уже знавшие, для чего их поставили на краю ямы, обреченные встретили его молча.
У могилы оставили всех, лишь Аню отвели в сторону. Врач начал прикреплять на пальто каждому бумажку, прямо против сердца. Поняв, что это мишени, Аня хотела отвернуться, но ее внимание привлекла Близнина. Клавдия Николаевна сбросила с себя пальто, рванула кофточку и, откинув голову, крикнула:
— Стреляйте! Будьте вы во веки веков прокляты, палачи!
Рядом сгрудились Антынь, Розенберг, Анисимов. Стоявший посредине Теснанов, подняв кулак, крикнул:
— Знайте, палачи, мы умрем, но наше дело останется жить. Придут товарищи и отомстят за нас. Жестоко отомстят!
Теперь Аня не отвернется, не покажет свой страх врагам, собственными глазами увидит все.
О бок с Теснановым стоял Закемовский. И на краю могилы с закрученными усами. Он бросил взгляд на вынырнувшее из-за тайги солнце. Протянул руки вперед и крикнул:
— Здравствуй, свет наш солнышко! Да скроется тьма!
Все вскинули головы. Прокашев запел «Варшавянку». Вмиг голоса слились в один:
Голос Близниной взвился надо всеми. Как вызов, зазвенела песня.
Солдаты команды дрогнули, офицер заметался вдоль строя, кинулся на правый фланг и, взмахнув шашкой, выкрикнул: