В долинах Мрас-Су - страница 15

Потом мальчик попробовал встать. Держась за стены, он даже вышел из юрты и сел на крыльцо.

Солнце не пекло, а только грело, спускаясь к закату. На дальнем берегу Мрас-су стояли стога. По всему видно, что сметаны они давно. Выше по косогору поспевает пшеница, еще выше — полоса сжатой ржи.

Как всегда, река напомнила Санану детство. Наверное, без него ускучей и хариусов стало много больше. Половить бы их сейчас…

Опьянев от воздуха и солнца, мальчик незаметно задремал.

Очнулся он, услышав за юртой чей-то очень знакомый голос.

— Я тебя предупреждала, что в Санане дьявол сидит. Мне не веришь — поверишь Тарам-каму[20].

Это говорила жена Тастак-бая, Таня. Выйдя из-за юрты и увидя Санана, она остановилась. Остановилась и шедшая с ней Алена. Глаза мальчика и женщин встретились.

И вдруг Санан, почувствовав какой-то необыкновенный прилив сил, встал и твердым, быстрым шагом направился прямо к Мрас-су.

— Смотри! — зашипела Таня. — Больным притворялся, а сам здоров. Как прекрасно шагает.

Ак-Сагал решил, что Санан, конечно, погиб. Он чаще, чем всегда, брал свой кай-комус и пел грустные песни:

Тяжело было старику. Очень тяжело. И каждый день пел он о мальчике. Как утренняя заря загорелась мысль усыновить Санана. И вот его нет.

В душе Ак-Сагал обвинял жену. Она не думает о завтрашнем дне, а прошлое легко забывает. Какое хорошее сердце было у мальчика, какая умная голова! Лучше взрослого рассуждал.

На своем веку старик немало видел и немало слышал. Но к словам мальчика он охотно прислушивался. Зими — друг бедного человека, научил его многому. Он рассказал ему о Ленине, и старик, вспоминая Санана, вспоминал и Ленина. И все чаще это имя звучало в его песнях.

Но время стояло горячее. На улицах пусто: все спешат в поле. В другое время Ак-Сагал останавливал бы каждого прохожего и расспрашивал о мальчике. Сам бы пошел по улусам. А сейчас нельзя: хлеб уже созрел. Не вернутся годы, когда мог он работать не уставая, от темна до темна. А этой осенью на уборку одного только когра[21] вместе с женой потерял пять дней. На втором, где давно созрел ячмень, зерно начало осыпаться.

И на работе Ак-Сагал думал только о Санане.

Закончив первый когра, старики с трудом перебрались, на второй. Но, подойдя к нему, онемели: кто-то выжал весь ячмень, а кобу[22] развешал на жердях. Пошли к третьему — то же самое.

Кто жал? Кобу висят аккуратно; колоски подобраны в одну кучу.

Всю ночь караулили старики, чтобы поймать вора. Караулили и следующий день. Но никто не пришел.

Осень в этом году выдалась особенно ясная. Небо висело голубое, солнце жгло по-летнему. Пора молотить.

Березы, одетые в золото, беззвучно приветствовали старого кайчи[23] и его жену. Местами вершины деревьев сходились, и тогда они казались чудесными золотыми воротами, ведущими куда-то далеко-далеко, к счастью.

Старики шли молча, слушая, как под ногами шуршат сухие листья, как из-под них выбегают мыши и бурундуки.

Пальцы старика кайчи сами тянулись к струнам кай-комуса, но его не было. И он пел про себя.

Чем дальше уходили старики в палаты тайги, тем явственнее становились крики птиц, плеск сытой осенней рыбы в реке.

Ак-Сагал прислушивался к знакомым таежным звукам, похожим на музыку. Ах, если бы у него были крылья, чтобы подняться и полететь, как эти соколы.

Но вот старый кайчи насторожился. В привычные звуки врывалось что-то незнакомое. Нет, очень знакомое. Впереди кто-то молотит. Но кто? В этом логу только его пашня. Больше ни у кого нет.

— Кто молотит на нашем когра? — с тревогой спросила и Алена.

— Тише! — шепнул Ак-Сагал и начал подкрадываться, как охотник к добыче.

Старуха последовала за ним. Но и сейчас к их удивлению на пашне никого не оказалось. А ячмень был обмолочен, зерно по-хозяйски собрано и накрыто берестой.

— Видно, жалеючи нас, хозяин горы нам помогает, — заметила Алена.

Ак-Сагал не ответил. Он заметил на току карандаш и тихо, счастливо улыбнулся. Карандаш был знакомый.

— Тяжелые годы, жена, тяжелые годы!