В каждую субботу, вечером - страница 21

Витя выпил и попросил:

— Сыграйте нам что-нибудь, а мы споем.

Туся спросила:

— Помните, как Асмик пела «Белая армия, черный паром» вместо «черный барон»? — Невесело засмеялась. — Она не знала, что такое барон. Удивительно невежественная особа была наша Асмик…

Песни сменяли друг друга. Наконец:

«Идет война народная, священная война!»

— Не надо, — сказала Туся. — Больше не надо.

Михаил Васильевич захлопнул крышку пианино.

— Все. Больше ничего не будет.

Туся подошла к окну, смотрела на Патриаршие пруды, на деревья, которые метались в разные стороны, как бы гонимые ветром.

Сережкин дом стоял окнами к Патриаршим прудам.

Кажется, ничего не изменилось с той поры, просто нет Сережки, или, может быть, он появится сейчас? Вот сейчас, именно сейчас откроет дверь, войдет в комнату.

— А, вы здесь, — скажет…

Здесь все, как было при нем. На подоконнике колючие злые кактусы, Сережка называл их «бульдоги», и столетник в глиняном оранжевом горшке, тот же старенький патефон с отбитой ручкой и полка с любимыми книгами — Майн Рид, Александр Грин, Лондон, Лермонтов.

На полке стоят вылепленные Сережкой из пластилина львы, крокодилы, носороги.

Один из носорогов, по правде говоря, скорее похож на мордастую лошадь, а царь зверей с завитой, как ассирийская борода, гривой — просто-напросто стилизованная кошка, но как же, наверное, попыхтел Сережка над ними!

Жаль, нигде ни одной его фотографии. Он терпеть не мог сниматься.

Туся любила приходить в этом дом. Здесь был тот теплый, живой островок, к которому всегда можно пристать. Здесь она снова ощущала себя совсем молодой, словно разом, в один миг, окуналась в прошлое.

Асмик призналась как-то:

— Прихожу туда, и мне опять четырнадцать…

Здесь жил человек, который их всех называл по именам, помнил, какими они были в детстве, и сердился, когда, по его мнению, они этого заслуживали.

Он мог сказать Тусе с прямотой близкого друга, чьи слова не ранят:

— Почему ты не думаешь о том, как устроить свою жизнь? Спохватишься — поздно будет.

Он ругательски ругал Фенечку с Витей за бесхозяйственный быт. И Асмик попадало от него за то, что забросила диссертацию и взяла на себя непосильную нагрузку в больнице и в поликлинике, даже за то, что толстеет не по дням, а по часам.

Он словно был их общий отец, потому что ни у кого из них отца не было.

С ним охотно делились, и он слушал и давал советы. Советы эти часто пропадали впустую, но он тешил себя надеждой: когда-нибудь ребята образумятся и будут поступать так, как он им советует.

Им суждено было в его глазах навсегда оставаться молодыми, а следовательно, неразумными, им необходимы его опека и присмотр.

Разошлись поздно вечером. Михаил Васильевич вышел вместе с ними — проводить…

Было холодно, но сухо, в небе стояла желтоватая, зыбкая луна, быстрые облака то скрывали, то снова ее открывали.

Фенечка побежала вперед, подняла руку. Такси с зеленым огоньком на ветровом стекле, визжа тормозами, остановилось возле тротуара.

— Мы с Витькой во всем схожи, — торопливо проговорила Фенечка. — Только одна разница: я ловлю машины на улице, а он торчит в очереди на стоянке.

Помахала рукой и быстро залезла в машину. Вслед за ней влез Витя.

— Да, — задумчиво произнес Михаил Васильевич. — Печально не то, что мы стареем, а то, что уходит молодость…

Он был склонен к философским обобщениям.

Туся шла, опустив руки в карманы. В призрачном свете уличных фонарей лицо ее казалось очень бледным, даже болезненным.

— Я вам не говорила раньше, — начала она. — А теперь хочу сказать.

— Про что? — спросил он.

— Летом я встретила Ярослава. Совершенно случайно.

— И что же?

— Ничего, — сказала Туся. — Ровным счетом. Ни он мне не нужен, ни я ему.

— Так больше и не встретились?

— Нет. Он позвонил как-то, сказал, что уезжает на курорт, а потом в длительную командировку, приедет — позвонит. И не позвонил. И не надо.

Несколько шагов они шли молча.

— Ты знаешь о том, что Сережка любил тебя? — спросил Михаил Васильевич.

— Знаю, — ответила Туся.

Он взял ее под руку, стараясь идти в такт ее шагам.

Она была ему близкой, почти как дочь. Он знал ее с детства, видел чуть ли не каждый день в своем доме.