В краю родном - страница 3

Перелет хороший. Я еще убиваю чирка и сразу двух уток-широконосок. Часто стреляют и мои друзья. Мы уже порядочно распугали птицу. Прежде чем сесть на воду, она долго кружит над ильменем. Вот идет стая чирков. Изготавливаюсь и жду, когда птицы приблизятся на расстояние выстрела. Ловлю на мушку вожака стаи. Гремит выстрел — и серый комочек падает вниз. Второй выстрел — и еще одна птица падает к моим ногам. Сизый дымок курится из нагревшихся стволов…

Солнце уже поднялось высоко. Появились коршуны, зорко высматривающие с высоты добычу. Собираю убитую дичь. Ягдташ уже почти полон — две утки и четыре чирка. Можно уходить домой.

Я выхожу из ильменя на сухое место и усаживаюсь на траву покурить. Скоро подходит Мусагали — у него к поясу прикреплены три утки и цапля. С богатой добычей возвращаются Николай и дядя Вася. Неприятные приключения прошлой ночи забыты. Все веселы и оживлены.

По отлогому песчаному берегу мы возвращаемся к тоне. Лениво плещутся у наших ног волны. Белоснежные чайки с криком кружатся там, где бригада выбирает из невода богатый улов.

Эту легенду рассказал мне старый Зураб — известный на Каспии охотник и рыболов.

Мы плыли на куласе — так называется в низовьях Волги утлое мелководное суденышко — по одному из бесчисленных протоков прикаспийской дельты. Стоял полный штиль, и наш парус висел неподвижно, не колеблемый ни единым дуновением ветерка. Быстрые воды протока бесшумно несли нас вперед, к синим просторам моря. А вокруг, как безмолвные стражи, стояли камыши, подняв к небу острые пики своих головок.

Был тот вечерний час, когда солнце, едва коснувшись горизонта, щедро разлило вокруг золото своих лучей. В их живом, трепещущем пурпуре купались раскидистые низкорослые ветлы, видневшаяся вдали деревянная, вышка, с которой в темные непогожие ночи указывают путь судам, входящим с моря в узкий речной фарватер, и наш старый, заплатанный парус, бессильно свисавший с мачты.

Ничто не нарушало спокойствия в воздухе и на земле. Не парили в голубой выси коршуны, не проносились с оглушительным свистом стаи юрких чирков, не слышно стало песен возвращающихся с морских отмелей лебедей. Ни звука не доносилось из расположенной в небольшой рощице колонии белых цапель, обычно такой шумной и оживленной. И вся колония с неподвижно сидящими птицами, белыми пятнами вкрапленными в густую зелень леса, издали казалась клумбой чудесных цветов. Даже прожорливые бакланы, оставив свой разбойничий промысел, застыли на прибрежных обомшелых пнях, как каменные изваяния.

Я спросил Зураба:

— Скажи, Зураб, почему так тихо бывает в этот час кругом? Я не раз наблюдал на охоте, что в момент захода солнца прекращается перелет птиц, и все как бы сразу замирает.

Зураб отпустил руль, неторопливо свернул самокрутку из крепчайшей махорки и несколько раз глубоко затянулся.

— Я рад, что у тебя хороший глаз, парень, — наконец промолвил он. — Многие имеют ружья, многие ходят на охоту, но не каждый видит все то, что происходит вокруг него. Я тоже когда-то был таким охотником…

Зураб помолчал и потом продолжил свой рассказ:

— Это было давно. Я хорошо помню день, когда отец первый раз дал мне в руки ружье. Мне казалось тогда, что я самый счастливый человек на земле. Во всяком случае, мне завидовали все мальчишки нашего аула. И даже женщины, видя, как гордо я шагаю со своей шомполкой на плечах, шептали друг другу, что теперь в семье Тюлегена, так звали моего отца, всегда будет свежая дичь, а мои сестры будут носить шапочки, украшенные перьями филина. И они говорили правду, потому что в наших краях охота добычлива, а ружье мое не знало промаха. Но однажды я вернулся без добычи…

Кулас, увлекаемый стремительным течением, продолжал нестись вперед, хотя наш спутник, Василий, давно уже опустил весла и, стараясь не шевелиться, жадно внимал рассказу Зураба.

— Да, в этот вечер я вернулся с охоты, как никогда, усталый, а сумка, из которой мать привыкла вынимать жирных селезней и уток, была пуста. Слова укора уже готовы были слететь с ее уст, но отец остановил ее суровым взглядом и молча ждал, когда я переоденусь в сухое платье и протру запотевшее от обильной росы ружье.