В лифте - страница 4

— Вот и оправдайте эту надежду, пишите в высшие инстанции. Уже почти из-под всех жилых домов котлы поубирали.

Петушков как-то обреченно вздохнул:

— Ничего, кроме реклам и очерков, писать не умею. Другого я склада.

— Это что, вроде бы намек? — настороженно спросил Селюков.

— Что вы! — искренне возмутился Петушков. — Я вовсе и не вас имел в виду, хотя всегда восхищаюсь вашей деловитостью. Всем известно, бюро перевели в этот дворец благодаря вашей инициативе. Так вот, как поставили котельную на автоматику и там теперь не ночует дядя Ваня, стал я задумываться о непрочности, зыбкости жизни. Все вроде бы нормально, хожу каждый день на работу, книги читаю, временами подумываю о женитьбе. Но однажды из-за какой-нибудь дурной случайности все может полететь в тартарары. Разве не обидно? И не теряет ли жизнь при этом смысл, если ее так легко прервать?

— Давно говорю вам. Петушков, нервы лечить надо. Хоть и молодой, а расшатаны. — Лобанов машинально потянулся за сигаретой и сник: — Ах, черт… А насчет того, что взлететь можете, особенно не задумывайтесь. Весь мир сейчас не то что на котельной, а на бочке с порохом. Вот и мы во взвешенном состоянии — неизвестно, взлетим или грохнемся. Так стоит ли преждевременно умирать от глупых фантазий?

Однако утешать легко, подумал Лобанов. Сам же, если честно, не на шутку озабочен этим чертовым лифтом.

— Заложила в меня природа инстинкт самосохранения, вот и мучаюсь, сказал Петушков, как бы оправдываясь.

— Дурью мучаетесь. Прежде всего за человечество волноваться нужно. Лобанов поморщился: и угораздило же именно сегодня надеть новые туфли. Галина не советовала обувать их в слякоть, так нет, сделал ей наперекор. Теперь ноги, как в тисках, зажаты.

— Кстати, по поводу человечества. — В голосе Январевой прозвучала холодноватость — она все еще переживала резкие слова Лобанова в свой адрес. — Забота обо всем человечестве вырастает прежде всего из любви к ближнему, а не наоборот.

— Что вы нам тут америки открываете?

— Себя тоже немного любить надо, иначе и другие тебя не полюбят, чувствуя твое плохое отношение к себе.

— То-то у вас от великой любви к себе мало что остается на ближнего. Ведь не любите же меня, Январева, признайтесь?

— Причем тут вы, Петр Семенович? Не так уж плохо я отношусь к вам. Правда, сегодня любви и впрямь нет. Ведь в том, что мы застряли, виноват не кто-нибудь, а вы.

От такого поворота Лобанов опешил:

— То есть?

— Вы последним вошли в лифт. Лишний вес.

— С лишним весом лифт попросту не поехал бы.

— Дверцы сработали, а потом машина взбунтовалась и…

— Покатила вместо пятого на шестой?

— Да!

— Женская логика всегда восхищает меня. — Лобанов рассмеялся. — А не дело ли это рук Петушкова? Коля, я давно заметил вашу способность портить механизмы с кнопками.

Петушкову с техникой и впрямь фатально не везло: телевизор, приемник, проигрыватель вечно портились под его руками. Как-то собрался даже написать о своем непонятном свойстве в «Науку и жизнь» и сейчас испытывал смутную вину, хотя и не был точно уверен в том, что лифт застрял из-за него.

— Кстати, могли бы с Январевой и пешочком на пятый — ноги-то молодые. И сознавая, что говорит лишнее, Лобанов вновь не удержался от упрека в адрес Жураевой: — Если уж рассуждать о весе, то самый большой он у Ирины Михайловны. По существу, она — два человека.

— Это иллюзия, что я тяжелая. — Ирина Михайловна нервно хохотнула. Просто я сейчас круглая, но вешу всего семьдесят пять килограммов. Вы же, Петр Семенович, на все сто потянете.

— Неправда, восемьдесят семь.

— Вот видите, все равно много. — Ей вдруг захотелось, как бы в отместку Лобанову за его нетактичность, наговорить дерзостей. В темноте это показалось легким, и неожиданно для себя она выпалила:

— Я знаю, почему вы сделали такой вывод. Вы не любите детей. Даже тех, которые еще не появились на свет. Да-да, не отрицайте. На юбилее у Кудряшовых Галина Семеновна призналась мне, что из-за этого у нее и жизнь не удалась.

— Надо же, — Лобанов растерялся так, что перехватило дыхание. — Да будет вам известно, это у нее нет детей, а у меня… — Он запнулся, но не вытерпел и со стыдливой гордостью закончил: — У меня есть сын! Да! Быть может, не совсем хорошо признаваться в этом, но, представьте, было время, когда одной женщине я подарил сына.