В малом жанре - страница 19

Хотела бы я, чтобы ты сейчас стоял рядом со мной, чтобы ты мог видеть то же, что и я. Вот бы ты посмеялся над своей лысой блестящей головой, впалыми щеками и сказал бы: ну и видок у меня.

А я бы ответила, что ничего подобного, и вовсе не жутко ты выглядишь, наоборот, похож на новорожденного.

Но ты ничего не говоришь, а человек в кровати передо мной чужой; последние секунды с тобой похожи на встречу с кем-то новым. «Добро пожаловать в этот мир, — хочется сказать мне, — добро пожаловать, малыш. Ты узнаешь, что тот, кто исчез из вида, не пропал бесследно. И пока ты нам веришь, не важно, правда это или нет».

Я наклоняюсь к бледному незнакомцу, прижимаюсь носом к блестящей макушке и улыбаюсь.

Ничего не закончилось, шепчу я, ты только что пришел, ты только что появился. Слышишь? Ты только что появился.

Ее выпустили. Мы сидим под дождем у нее на террасе, на мне только тонкий хлопчатобумажный джемпер, от прохладного воздуха клонит в сон. Я закрываю глаза, капли тяжело ударяются о навес, прежде чем беззвучно скатиться по ткани.

Мы сидим так уже долго, вслушиваемся, надеемся, что нам помешают, но мы слышим только молчание друг друга. Молчание и дождь. Возможно, этого достаточно.

Я съеживаюсь в плетеном кресле, она еще не унесла подушку в дом, хотя лето кончилось. На нее это не похоже, когда мы студентками жили вместе в маленькой квартире, она была педантична до неприличия. Теперь ей почти сорок, на дворе октябрь, а подушки лежат на улице ночью и тухнут в промозглой осенней погоде. Что-то вмешалось в ее жизнь, настройки сбились, и теперь она не знает, как отыграть назад.

Я украдкой рассматриваю ее. Она сидит, повернувшись к саду, к кучам падалицы под деревьями. Ножницы для обрезки кустов валяются на желто-коричневой траве, они наверняка лежат там с лета. Завтра я соберу ей падалицу. Надену толстые рабочие перчатки, подстригу живую изгородь, сложу обрезанные ветки в мешок и вынесу все в мусор. Положу ножницы на место в кладовку.

Мысль, что мне надо будет двигаться, вызывает желание пошевелиться, я ворочаюсь в кресле, оно скрипит. Услышав звук, она отвлекается от созерцания запущенной жизни сада. Переводит взгляд на меня. Когда она улыбается, кажется, что ей неловко, почти стыдно. Рот немного приоткрыт, дыхание легкое, как у спящего младенца. Мне нелегко выдержать ее взгляд. «Я же ее знаю, — напоминаю я себе. — Если я кого и знаю, то ее».

— О чем думаешь? — спрашиваю я.

Она пожимает худыми плечами. Она все еще улыбается, но взгляд блуждает где-то внутри.

— О том лете у тебя на даче, — говорит она. — Сколько нам тогда было?

Лето на даче. Их было много, но я сразу понимаю, о каком она говорит.

— Пятнадцать. Через несколько недель мы шли в гимназию.

Она кивает. Теребит рукав джемпера.

— Пятнадцать. Последнее время я много думала о том лете. Вспоминала, о чем мы говорили тогда, что нам было интересно.

Тон не такой, как обычно. Она говорит, как будто делает большие уверенные шаги в заданном направлении.

— Я спрашивала себя, что это с нами было?

Я не знаю намерений того, кто сейчас живет в ней, кто завладел ее голосом, телом и взглядом. Она вернулась из-за решетки и сейчас заново вживается в свою собственную жизнь. Я думаю: как будто два разных актера играют одну и ту же роль — сценарий тот же самый, поступки героя те же, но прочтения разные, и в результате что-то звучит в одной постановке гораздо четче, чем в другой, но невозможно определить, почему или как это происходит. Просто так распорядилась судьба.

— Я думала о том, как же стало трудно определять виноватых. Тогда мы вели себя так, как будто это легко. Мы поддерживали в этом друг друга, мы указывали на других. Судили.

— Завтра помогу тебе прибрать в саду. Обещаю.

— Ты никогда не думала об этом? — продолжает она. Сейчас она возбуждена. — Ты никогда не думала о том, чему мы научили друг друга? Этой гадости.

— Я думала, что в этом было что-то хорошее. Что оно нас сближало. Я думаю, мы любили друг друга тем летом.

— Я не знаю, была ли это любовь. В презрении очень много тщеславия, мы укутались в него. Тщеславие.