В мечтах о швейной машинке - страница 16

Через несколько часов после переезда, когда маркиза уже спала в большой кровати, некогда принадлежавшей её матери, повитуха в соседней комнате меняла новорождённой пелёнки, а я как раз собиралась возвращаться домой, послышался громкий стук в дверь. Мы выглянули на улицу: как и следовало ожидать, это был маркиз. Вернувшись на виллу, он, вне себя от изумления и возмущения, обнаружил, что спальня пуста, а о случившемся узнал лишь от конюха. И если цепь событий он восстановить, пусть и с трудом, но смог, то причину произошедшего, разумеется, так и не понял. Эстер наотрез отказалась не только обсуждать или объяснять свои поступки, но даже и встречаться с маркизом. Синьор Артонези тоже его не принял, прислав вместо этого своего адвоката, безжалостного лиса, который с ходу отверг все требования брошенного мужа, выставив его в самом невыгодном свете, – уж и не знаю, как он это сделал: не то было время, чтобы жена могла беспрепятственно покинуть семейный очаг, не говоря уже о том, чтобы оставить при себе законный плод брака. Эстер Артонези преуспела лишь благодаря поддержке и деньгам отца. Впрочем, не исключено, что, роди она мальчика, а не девочку, муж не так легко смирился бы с приговором и сражался бы за воссоединение с ребёнком куда дольше и решительнее.

Но что мучило маркиза больше всего (даже больше собственной уязвлённой гордости), так это необъяснимость причин, в одночасье превративших безграничную любовь его молодой жены в столь же глубокую ненависть. Единственная гипотеза, которую он сподобился выдвинуть, заключалась в том, что из-за родовых болей она попросту сошла с ума.

Правду, кроме нашей героини и, вероятно, её отца, знали только мы с повитухой, но ни одна из нас не проболталась. Повитуха за свою жизнь многое повидала, для меня же произошедшее стало смертельным разочарованием. Обнаружив, что величайшая в мире любовь оказалась ложью, что счастливый финал встречается только в глупых романах, а даже лучшие из мужчин – эгоистичные предатели, совсем как Пинкертон, я лишилась иллюзий, которыми себя тешила. Верить нельзя никому. «Жизнь моя, сердце моё, я прекрасно проживу и без тебя, так будет даже лучше».

Однако синьорине Эстер удалось вернуться к обычной жизни. Она так и не позволила маркизу увидеть девочку, которую назвала Энрикой – в честь синьора Артонези, а не Дианорой в честь бабушки по отцовской линии. Вместе с малышкой маркиза надолго уехала путешествовать, подальше от сплетен и пересудов нашего городка, и завела столько новых знакомств, сколько я себе даже и представить не могла. Когда у нас разразился скандал с парижскими платьями семейства Провера, она была в Брюсселе, а вернувшись, заявила, что нужно быть полным идиотом, чтобы придавать такое большое значение каким-то там тряпкам.

В событиях, вызвавших скандал с «парижскими платьями», я по чистой случайности тоже немало поучаствовала: произошло это по вине королевы Елены, – или, если хотите, из-за неё, точнее, из-за официального визита, в ходе которого она представляла в нашем городе своего царственного супруга. До того я на семейство Провера никогда не работала – как, впрочем, не работала на Провера ни одна другая швея или портниха в городе, включая и оба «настоящих» ателье со всем их штатом: каждый ребёнок знал, что платья матери и двух дочерей каждый сезон на зависть прочим дамам доставлялись прямиком из Парижа, из роскошного универмага Printemps. Что касается белья, то, кажется, им занималась славившаяся мастерством штопки и вышивки бедная родственница адвоката, синьорина Джемма, которую семейство приютила по доброте душевной.

Поэтому, когда галантерейщица сказала мне, что синьора Тереза Провера лично попросила её порекомендовать надёжную и опытную портниху, да ещё такую, чтобы брала не слишком дорого, я ужасно удивилась. К тому моменту я уже составила себе неплохую репутацию среди семей со средним достатком, в немалой степени ещё и потому, что вернувшаяся из одной из первых своих поездок за границу маркиза Эстер в знак благодарности преподнесла мне восхитительный подарок, переносную немецкую швейную машинку: ручную, без педали и станины, зато в чехле с ручкой, как у чемодана, глянцево-чёрном, с резьбой и позолоченной инкрустацией. Выглядела машинка просто потрясающе, хотя пользоваться ею оказалось не так-то просто: пока правая рука крутила ручку, ткань под иглу приходилось заводить одной левой, менее умелой рукой. Впрочем, попрактиковавшись на старых простынях, я в конце концов поняла, что главное – вести строчку как можно более плавно, и вскоре не только матери семейств среднего класса, но и жёны весьма обеспеченных торговцев время от времени стали заказывать мне уже не постельное белье, а одежду, как для них самих, так и для детей, хотя на первых порах, конечно, самую простую. Ткани они обычно приносили самые дешёвые – отчасти потому, что не могли позволить себе других, отчасти потому, что не до конца мне доверяли: а вдруг испорчу? Шила я к тому времени не хуже своей бедной бабушки и зарабатывала вполне достаточно: хватало и на жизнь, и на кое-какую роскошь, вроде абонемента в библиотеку, где я регулярно брала столь полюбившиеся мне романы, и на журналы, из которых узнавала о том, что происходит в мире.