В огонь и в воду - страница 48

Когда Гуго встал, графиня увидела, по мужественному выражению его лица, что сын понял ее.

– Ступай теперь, сказала она ему, и готовь все к отъезду; раз что-нибудь решивши, не надо откладывать.

Маркиз де Сент-Эллис прежде всех узнал об этом решении.

– Ну, молодец, – сказал он графу Гуго, – ты выбрал себе хороший путь! Мне сдается, что и я скоро увижусь там с тобой; я думал было проучить принцессу, но чувствую сам, что сердце бьет уже сдачу. Если только узнаю, что она в Париже…. Мы скоро увидимся.

Он побежал к графине спросить, не может ли и он в чем-нибудь облегчить Гуго в предстоящей поездке. Он толковал уже, что берет на себя снарядить молодого друга, как следует. Графиня остановила его:

– У Гуго не будет ничего лишнего, – сказала она; – У него есть от вас же, маркиз, испанский конь и, сколько я слышала об этом коне, на нем он уедет далеко. От герцога де Мирпуа у него есть Тестера, где он вырос и научился постоянству и покорности судьбе. От отца у него есть шпага. Другие начинают жизнь и с меньшими еще средствами. Притом же вы знаете мои мысли о кое-каких вещах. Я не хочу, чтобы двери отворялись для Гуго чужими руками, а не его собственными; я хочу, чтоб он умел отворить их даже и силой. Здесь сформировался молодой человек, а там, в толпе, в свалке, сформируется настоящий граф де Монтестрюк.

Через несколько дней после этого разговора, солнце осветило день отъезда. Графиня де Монтестрюк встретила сына в той же самой молельне. Глаза у неё были красные, но дух тверд. Она отдала сыну кошелек с вышитым гербом и снятый со своего пальца перстень.

– В кошельке, – сказала она, – сотня золотых; это все, что у меня есть на лицо, и я думала об тебе всякий раз, как откладывала сюда день за день, сколько могла от ежедневного расхода… Этот перстень подарил мне отец твой, граф Гедеон де Монтестрюк, в день нашей помолвки. С тех пор я его ни разу не снимала. Тогда мне было восемнадцать лет, теперь же я – старуха. Сколько горя перенесла я, сколько слез пролила с того времени! Когда ты выберешь женщину, которая будет носить то же имя, что я ношу, надень ей сам этот перстень на палец.

Гуго стоял на коленах и целовал ей руки. Она не спускала с него глаз.

– Еще не все, – продолжала она. – Вот письмо за черной восковой печатью. Ты отдашь его по адресу, но только в таком случае, если будешь в крайней опасности или в крайней нужде. Если нет, то и не отдавай, не нужно.

Говоря это, она задыхалась; губы её судорожно тряслись.

– Вы не сказали мне имя того, кому назначено это письмо, матушка, а на конверте оно не написано.

– Оно надписано, дитя мое, на другом конверте, под верхним. Ты разорвешь верхний только в крайней нужде, когда дело будет касаться твоей жизни или твоей чести. Тогда, но только тогда, иди прямо к этому господину и он тебе поможет.

– Но если его уже не будет в живых?

Графиня побледнела.

– Если он умер, тогда – положись на Бога… тогда сожги письмо.

Она положила руки на голову сына, все еще стоявшего перед ней на коленах, призвала на эту дорогую голову благословение свыше и, сдерживая слезы, открыла ему объятия. Он бросился к ней на грудь и долго, долго она прижимала его к сердцу, готовому разорваться на части.

В самую минуту отъезда, когда все уже было готово, Агриппа подкрался к своему воспитаннику и, отведя его в сторону, сказал ему с довольным видом, не без лукавства:

– И я тоже хочу оставить вам память, граф: это добыча, взятая у врага, и, легко может случиться, что вы будете рады найти у себя в кармане лишние деньги.

И старик протянул ему длинный кошелек, порядочно набитый.

– Это что такое? – спросил Гуго, встряхивая кошелек на руке и не без удовольствия слушая приятный звон внутри его.

– Как же вы забыли, что я, по сущей справедливости и притом в видах нравственных, брал выкуп с мошенников, которые пробовали ограбить наш сундук, где ничего не было?

– Как! эти опыты in anima vili, как ты говорил…

– Именно! и вот вам их результат. Я брал подать с мошенников, употреблявших во зло доверие старика, а честных награждал подарком. Вы можете убедиться, увы! что равновесия между злом и добром не существует! Зло – и это служит предметом самых печальных моих размышлений – сильно перетягивает. У вас в руках теперь и доказательство: у меня ведь было кое-что на уме, когда я изучал по-своему человечество.