В Олдерсонской тюрьме. Записки политзаключенной - страница 5

Адрес звучал довольно громко: Гринвич-авеню, 10. Высокое строение с вычурным орнаментом на фасаде. Если бы не узкие окна с тяжелыми навесами, его можно было бы принять за обыкновенный жилой дом. Много лет на этом месте был расположен базар Джефферсона, примыкавший к зданию полицейского суда с часовой башней. Некогда этот ночной суд пользовался скандальной известностью: сюда прямо с панели переодетые детективы приводили проституток, которых сами же провокационно приглашали «поужинать». Потом базар снесли и на его месте построили тюрьму. Старой часовой башне тоже грозил снос, но местной общественности удалось спасти эту достопримечательность.

Вряд ли можно было подыскать менее подходящее место для пенитенциарного заведения. С одной стороны — Шестая авеню (которую потом переименовали в авеню Обеих Америк), с другой — Гринвич-авеню. С восточной стороны к ней примыкает 9-я улица, с западной — Кристофер-стрит. Все это шумные, оживленные перекрестки, где никогда не прекращается поток автобусов, легковых и грузовых автомобилей и в любое время суток во все стороны снуют прохожие. Ночной гул Гринвич-вилледжа[4], где, как мне кажется, люди никогда не ложатся спать, обрекал заключенных на бессонницу. Оттуда все время доносились крики, музыка, пение, голоса спорящих и дерущихся… Ни минуты тишины. Под окнами то и дело раздавался свист — кто-то оповещал о своем присутствии милую его сердцу арестантку. Иногда выкрикивались имена. В дни свиданий родственники, друзья, поклонники, возлюбленные — все устанавливали «контакт» с заключенными женщинами именно таким образом. В 1951 году, когда мы находились там, в прессе появились статьи с требованием ликвидировать эту тюрьму. Но она все еще существует — уродливый дом, полный печали и горя.

Внутри здания был ад кромешный. Непрерывный шум, громкие разговоры, истерический хохот, стенания наркоманок, лишившихся морфия, опиума или героина, плач и проклятия несчастных, отчаявшихся женщин, загнанных в тесные тюремные камеры. Большинство из них ждали суда или окончания следствия, так как никто не вносил за них залога. Иных после нескольких месяцев оправдывали и выпускали, однако без выплаты какой-либо компенсации. Когда судью Анну Кросс назначили одним из старших тюремных инспекторов, она обнаружила в городских тюрьмах заключенных, никогда не вызывавшихся на суд. О них просто позабыли. Некоторые женщины сидели здесь по три года. Я так и не поняла, почему их держат именно в этой тюрьме, где невозможно было ни размяться, ни подышать свежим воздухом.

Двери камер были открыты настежь, и только «туалет» был загорожен короткой занавеской… В каждой камере были узкая железная койка с тонким матрацем, унитаз с крышкой, служивший также сиденьем перед небольшим железным столиком, раковина для умыванья да пара стоячих деревянных вешалок для одежды. Одеяла были старые, истрепанные; их регулярно дезинфецировали, но никогда не отстирывали дочиста. Грязные тюремные помещения кишели крысами и тараканами. Пища была непередаваемо отвратительна и почти несъедобна. Мне запомнилась какая-то водянистая лапша, полупроваренная овсяная мука, тепловатая бурда под названием кофе, червивый чернослив, мокрый хлеб, выпекаемый заключенными из тюрьмы на Уэлфэйр-айленд, крохотные порции мяса, микроскопические ломтики копченой колбасы. В тюремной лавке изредка продавались сахар и молоко.

Хочется рассказать об одном эпизоде, несколько скрасившем наше безрадостное существование. Одна девятнадцатилетняя негритянская девушка, измученная и окончательно павшая духом, как-то сказала, что завтра день ее рождения. Мы купили в лавке торт, печенье, конфеты, а Бетти Ганнет сумела уговорить надзирательницу, тоже негритянку, разрешить нам поужинать последними, чтобы мы не торопясь могли справить это маленькое торжество. Мы свернули из шелковой бумаги «свечи» для торта, разложили на столике бумажные салфетки и спели «Счастливый день рождения». Потом все горячо поздравили девушку. Взволнованная и растроганная, она разрыдалась. На другой день мы получили от нее следующую записку: