В ожидании Красной Армии - страница 5

Парни, сопровождавшие директора, вытащили ящик на свет, топором с пожарной стены сорвали крышку. Число семьсот четыре, выведенное на боку коричневой краской странно выгорело. В темноте-то?

– Сейчас, минуточку, – директор вытащил серый тюк, – свинцовая резина, – он разворачивал ткань слой за слоем. – Видите?

– Заверни, – прикрикнул, отступая, старший. Сторож и не разглядел толком, что это было. Темное, шершавое…

– Он, феникс, безопасен, пока… Чтобы это проснулось, нужна подкормка. Радий, или еще что-нибудь… Питательное…– сбивчиво объяснял директор, пытаясь заглянуть бритоголовому в лицо.

– Питание готово. Ждет. Несите в машину, – распорядился старший.

– Нужно бы акт составить, об изъятии, – в спину уходящим проговорил сторож.

– Завтра составим, завтра, – отмахнулся крепыш.

– Но…

– И смотрите – никому не слова!

– Я понимаю… Слушаюсь…

Его не дожидались, и когда сторож запер последнюю дверь,

"воронок" съезжал со двора.

– Никому! – пригрозили из кабинки.

Что мы, совсем без ума. Сторож вернулся на пост. Чай основательно остыл, но в горле пересохло, и греть наново не было сил. Старый чай, что змея, утешая, жалит. Восточная мудрость.

Он отхлебнул. Действительно, чай оказался горьким, он успел еще подумать удивительно горьким....

* * *

Стук в окошко негромкий, но пробирает, что набат. Кровать еще звенела панцирной сеткой, а я наощупь продевал руки в рукава халата, хрустящего, жесткого. Сам крахмалил. За таким стуком бывает всякое. Что хочешь бывает, и, особенно, чего не хочешь. От занывшего не ко времени зуба до синего, остывающего трупа: "тятенька вчерась городской водки откушали…" . Хотя, ели не для проверяющих, деревенские меня не особенно теребили, я для них был чем-то вроде ОСВОДа, заплатил понуждаемо взнос, получил марку, наклеил куда-то и забыл.

Вместо марки был доктор Денисов П.И., невелика разница, разве без клея.

С поспешностью я откинул крюк, выглянул.

Разлетелся.

На пороге стоял учитель.

– Хлебушко приехал, – поприветствовал он меня. Душа-человек. Пестун. Другой бы сам отоварился и будет, а он за мнойзашел. Заботится.

Пока я снимал халат, вешал его на плечики в шкаф и облачался в мирское, он вещал из сеней, пересказывая новости мира. У него "Панасоник", на батарейках.

Выстланный марлей саквояж, казенное имущество, голодно зевал на табурете. Сейчас, сейчас! Сейчас. Сейчас…

Лабиринт, что пугал меня в день приезда, исчез. Осталось несколько домиков, чаща из трех сосен. Неделя выдалась скупой на дождь, и сапоги напрасно топтали землю. Ничего, я грязь найду. Или она меня.

– Подморозит, снегу насыпет, истинная краса станет, – расписывал мне будущее учитель. – По полям километров двадцать на лыжах, а потом – банька! Да водочка! Помидоры у меня чудные выйти должны, две бочки засолил, помидоров и огурцов. Сорт – нигде больше не растут. Но это второе, а главное -снег! Бескрайняя белизна, и вы! Космос, вселенная! Дух захватывает, как представишь.

Я попробовал. Таракашка на беленой стене. Хлоп его! и опять нету доктора в Жарком.

Очередь тянулась к возку, товар шел с колес. Лошадь фыркала, продавец доставал из возка буханки, пахучие, теплые.

Бабы молча складывали их в плетеные корзинки и разбредались, не стайками, не парочками даже, а поодиночке, словно не в деревне.

– Хорош хлебушек? – поинтересовался учитель у нестарой, но давно уставшей женщины. Та остановилась, узнавая нас, и ответила:

– Ниче.

Другая баба в очереди протянула книжицу грубой оберточной бумаги. Продавец вписал в нее что-то и вернул.

– Серая карта, – пояснил В.В. – На вас тоже заведена.

– Зачем?

– Это ваша зарплата. Безналичный рассчет. Совхоз заключил договор с банком, а банк – с торговлей. Весьма удобно. Банку, торговле, даже совхозу.

– А людям?

– Больше всех. Деревенские к новым деньгам привыкают плохо, особенно местные. Какой стон стоял, когда советскиекупюры отменяли – трехи, пятерки, особенно червонцы. А что делать было? Некоторые до истощения доходили, а не могли пересилить себя, пачку денег за буханку отдать. А так – денег не видно, душа не болит.

Гул мотора, привычный в городе, но громоздкий и громкий здесь, прервал торговлю. Все повернулись на него, стали ждать – опасливо, строжко.