В плену у времени - страница 36

Дегтярник толкнул дверь, ведущую к нескольким крутым винтовым металлическим лестницам. Крепко схватив тонкие перила, он подтягивался и одним махом преодолевал несколько ступеней. Лестница гремела и дрожала — наверняка преследователи скоро поймут, где он. Но лучше громыхать, чем двигаться медленно. Кружилась голова, в глазах плыли круги, ноги едва слушались. А вот и узкий каменный коридор. Он протиснулся сквозь него и через маленькую дверь вошел в Золотую галерею.

Один! Ледяной порывистый ветер хлестнул по щекам, из глаз сразу же потекли слезы. Не тратя времени, Дегтярник расстегнул ремень, крепко привязал его к металлической стойке ограждения галереи, перевалил через него и повис, ухватившись одной рукой за ограждение, а другой за пояс. Ступни застряли между стойками. Собравшись с мужеством, он выдернул ступни и рухнул вниз, едва удержавшись за ремень и ограждение. Он раскачивался из стороны в сторону, как туша на крюке у мясника, и старался прижаться к стене. Голоса приближались. Руки онемели от холода, еще чуть-чуть и… Дегтярник закрыл глаза и сжал зубы. В голове все поплыло, перед глазами мелькали странные силуэты. Ветер внезапно утих, стало значительно светлее. Дегтярник открыл глаза и сощурился. Светило горячее солнце. Это другой Лондон! Что за чудо перенесло его сюда?! Собрав все силы, он поднялся на ограждение и перенес через него ногу, теперь он балансировал на ограждении на высоте трехсот пятидесяти футов над землей. Он посмотрел, нет ли кого-нибудь рядом, и увидел, что по краям поля его зрения существует своего рода темная граница, там он может разглядеть фигуры нескольких охранников, которые ходят по Золотой галерее и скоро, не найдя его, прекратят поиски. Издалека доносились их слова:

— Тут, дружище, его нет!

Потом охранники исчезли.

Дегтярник спрыгнул с ограждения, прислонился к стене собора и в порыве благодарности пал на колени. Он огляделся. Было лето. Вдалеке зеленые холмы, река, с плывущими кораблями, церковные шпили, дымок, поднимающийся из труб. Ему не нужно было говорить, какое нынче число. Это август 1763 года! Он откинул назад голову и рассмеялся.

— Я сбежал! — закричал он. — У меня есть секрет!

И так же внезапно, как вернулся в свой собственный век, он катапультировался в век двадцать первый. Он в одиночестве стоял над темным, открытым всем ветрам зимним городом. Дегтярник глянул вниз на Флит-стрит. Нырнув взглядом в ущелье с отвесными склонами зданий по сторонам улицы, он посмотрел на запад и увидел Колесо Миллениума и Парламент; на востоке прямо перед ним поднимался небоскреб, а дальше — башни Кэнэри Уорф, помигивающие в сумерках огнями.

Он закричал ветру:

— Меня никогда больше не приведут в суд! Теперь я сам буду ставить свою метку в мире, и ни один человек не будет знать, как меня остановить!

«Они вернулись не из-за меня. Они вернулись за мной двенадцатилетним».

Одна и та же мысль крутилась и крутилась в измученной голове Питера Скокка. Этим утром в кофейне ему хотелось только одного — поскорее, как только позволят человеческие силы, оказаться в Миддл-Харпендене. Теперь же его единственным желанием было оказаться дома, в Линкольн-Инн-Филдс, зарыться головой в простыни, отключить разум, умереть для всего мира.

Было еще довольно светло. Тем не менее Питер погонял коня, и тот галопом несся в тишине теплой ночи. Питер остановился, когда показался Сант-Аллбанс. Луна была в трех четвертях, ее свет отражался на сланцевых плитках крыш. Питер решил спешиться и пройти последнюю сотню ярдов до постоялого двора, ведя коня под уздцы. Хотелось пить, и то, что в седельном мешке была банка кока-колы, действовало на его сознание, как чесотка, от которой трудно избавиться. Этот драгоценный предмет — единственное свидетельство, подтверждавшее его существование в будущем — или для него это прошлое? Он остановился и достал из мешка банку. Банка была холодной на ощупь, гладкой и тяжелой. «Буду хранить ее вечно», — подумал он, и стал рассматривать банку в лунном свете. Как странно, что шипучее питье, которое мама выдавала ограниченными порциями, чтобы не портились зубы, вдруг превратилось в символ целой, утерянной для него цивилизации. «Не могу это пить! Не должен!»