В погоне за Нечаевым - страница 31

.

III Отделение, конечно, этим не удовлетворялось. Для Филиппеуса Тхоржевский представлял собою, видимо, сомнительный источник обещанных Романом будущих благ; он должен был казаться малоценным средством в деле поимки Нечаева. В донесении от 4 апреля (н. с.) Роман, рассказывая, как он 3 апреля в компании с Тхоржевским провел вечер в одном из женевских кафе, — разумеется, на казенный счет, — сообщает следующее об уводе пьяного собутыльника на квартиру: «С трудом найдя извозчика, я его отвез в полубессознательном состоянии домой и воспользовался этим, чтобы пошарить у него в письмах и бумагах, но труд мой был напрасен — ничего заслуживающего внимания не нашел». Пусть такое сообщение не соответствует действительности — оно могло быть придумано с целью добиться возмещения расходов по соответственному счету кафе, — но во всяком случае и такие мелочи должны были учитываться в III Отделении. Это лишний раз подчеркивало, что от Тхоржевского искомых сведений о Нечаеве не добиться.

А Огарев? На него сам Роман в этот период не особенно рассчитывал: «Огарев же едва ли хорошо знает о пребывании Нечаева, да и можно ли надеяться на человека, запившего и забывающегося» — писал он[61].

Обстоятельства, таким образом, складывались для Романа неблагоприятно. Через А. Н. Никифораки, находившегося как было сказано, также в Женеве, о чем, между прочим, эмиграция была осведомлена, и часто встречавшегося там, с Романом[62], последнему стало известно о настроениях в третьеотделенских кругах. Предчувствуя предполагавшееся аннулирование его командировки из-за ее безрезультатности, Роман, под влиянием переговоров с Никифораки, отправляет 8 апреля пространное защитительное письмо Филиппеусу, в котором, между прочим, пишет:

«О, как жаль, что я не могу печатать бумаг и остаться за границею на более продолжительное время. Мне бы наверно среди их посчастливилось. А я ведь, еще будучи в Петербурге, писал мое мнение, что на Нечаевской истории они не остановятся, и, к несчастью, я должен в этом еще более убедиться здесь на месте. Примеры Блюммера и Хотинского[63] меня не пугают, ибо приемы, которым они следовали, были преждевременно крайние; они в то время, когда эмиграция их еще изучала, вздумали идти наряду с нею — один, имея перед собой человека честных правил, вздумал рассказать ему, как он откроет подписку на свой журнал и надует подписчиков, а другой обратился к самому скрытному и осторожному человеку с нескромными вопросами. Конечно, оба потерпели fiasco! Простите, что я вас занял взглядом на карьеру, которая не будет моим уделом (sic!), ибо если я через неделю, несмотря на все принятые мною меры, не докажу фактически намерения издать мемуары, то и я буду заподозрен, следовательно, уже навсегда скомпрометирован и бесполезен не только здесь, но и вообще за границею. А между тем, я стою еще раз твердо на том, что издание мемуаров не повредило бы правительству, а принесло бы пользу. Еще есть время. Константин Федорович, быть может, вы, по соглашению с Александром Францевичем Шульцем, признаете возможным и полезным не только для настоящего, но и для будущего одобрить мою мысль; но в таком случае дайте знать по телеграфу, начинать ли печатание в ожидании письменных инструкций. Долее мне уворачиваться от печатания невозможно. Я обещал вертеться две недели, а сделаю больше — я извернусь еще лишнюю неделю. Даже еще долее, я сделался бы сотрудником «Колокола». Меня Огарев просил написать что-либо о состоянии армии.

Если все мои усилия и были до сих пор напрасны, то тем не менее А. Н. Никифораки видел мое старание и усердие и сам изволил мне сегодня сказать, что он мною очень доволен».

Вряд ли последнее послание Романа возымело бы действие. Оно, в сущности, ничего не прибавило к его прежним сообщениям. Во всяком случае, телеграфного ответа в желательном, ему смысле он не дождался.

Приближалась роковая для него минута. Все надежды, казалось, будут разбиты. Миссия его близилась к концу. Целей он не достиг: Нечаева не поймал, и, следовательно, для него лично грядет беспросветное будущее