В поисках Марселя Пруста - страница 54

Тому же Альберу Намьясу он доверял некоторые тетради романа для перепечатки содержимого:

Это желание следить за кем-то породили его грустные любовные опыты. В начале своей жизни он привязывался к красивым подросткам, таким, как Вилли Хит, и, без сомнения, в подобных дружеских отношениях была некоторая робкая чистота. Но затем ему повстречался один дьявольский и прямо-таки бальзаковский персонаж, Альбер Ле Кюзьят, известный в основном по тому, что написал о нем Морис Сакс:[127]» Он родился в Бретани; желая увидеть столицу, добился от своего кюре рекомендации к одному парижскому священнику, который был близок с принцем О… Тот принял его в качестве третьего выездного лакея. Альбер был тогда довольно красив — высокий, худощавый, белокурый и, без сомнения, нрава послушного и ласкового. Он понравился принцу Р… другу его хозяина, который его выпросил и возвел в ранг первого выездного лакея…».[128] Альбер любил служить, как другие любят повелевать. «Он проникся страстью к этой знати, которой каждый день открывал двери салонов» и вскоре лучше, чем кто-либо другой, знал происхождение, брачные связи и гербы самых известных родов.

Пруст привязался к нему. «Что заставляет думать и говорить, будто Альбер стал Альбертиной. Это значит плохо знать, — пишет Морис Сакс, — прустовские приемы сочинительства. Впрочем, у героини Пруста пол не очень определен: она сама любовь, и каждый может придать ей тот образ, какой ему наиболее дорог. Самое большее, мы обнаружим в написанном произведении некоторые совпадения имен: точно, например, что у Альбера было приключение с одним солдатом, которого звали Андре. Сам Альбер никогда не притязал на то, что играл при Прусте иную роль, нежели роль доверенного лица и сводника, но есть еще один персонаж романа, на который он с каждым годом становился похож все больше: это Жюпьен». Как и тот, Ле Кюзьят открыл «одно странное заведение… гнусное место, где этот Альбер-Жюпьен корчил из себя светлейшего Князя Преисподней», и которому Пруст, как Рассказчик в романе, отдал семейную мебель, хранившуюся по недостатку места на каком-то складе, на бульваре Осман. В свои пятьдесят лет Альбер был «лысым, с седыми висками, очень тонкогубым, очень голубоглазым, с резким профилем; он восседал за кассой прямой, неподвижный, читая, как правило, какой-нибудь генеалогический обзор». Он был почти единственный, кто знал темную и довольно пугающую сторону Пруста, компенсировавшего периодическим садизмом свой мучительный мазохизм.

«Постыдные плотские и светские связи» были для Марселя причиной плачевных ошибок и постоянных страхов. Все его поступки, даже самые невинные, вынужденно окутывались тайной.

Госпожа Арман де Кайаве своему сыну:

Виделся ли Пруст тайно с Оскаром Уайльдом, отверженным в то время? Возможно; это было бы милосердно, но к чему это скрывать?

Бывало, в квартире на бульваре Осман обитал какой-нибудь «пленник». Те из друзей Марселя, которые приходили в начале вечера, не видели его. Они слушали исходивший из постели чудесный монолог, проникавший к ним сквозь сумрак комнаты. То была череда блестящих подражаний, пародий и поддразниваний, после которых он вдруг резко тер лицо ладонями, обхватив двумя пальцами нос. Его манера подтрунивать часто была милой, но не всегда. Хотя он думал и писал: «нельзя быть талантливым, если ты не добр», ему случалось бывать и жестоким. Надо различать в нем, по выражению Фернандеса, «дядюшку-добряка», проявлявшего щедрость не столько по доброте, сколько из желания снискать себе в практической жизни расположение людей, от которых он отстранялся душой, и «святого», который подчинялся чистым порывам человеческого сострадания, как в тот вечер, когда он спас от ночных ужасов какую-то служаночку, совсем невинную, только что приехавшую из деревни и умиравшую от страха у подножия лестницы. Святой действительно существовал, потому что у Пруста было слишком богатое воображение, чтобы не представить себе чужое горе. «Я чувствую, что в большом долгу перед ней с тех пор, как ее покинули», — говорил он об одной своей знакомой; а также писал Жану-Луи Водуайе: «Я остро чувствую страдания моих друзей — способность, которую жизнь смогла лишь чрезмерно развить». И не только друзей, страдания людей незнакомых также находили в нем сочувствие: