В поисках Вишневского - страница 19
Николай Павлович Пузин предложил мне пройти еще раз в дом-музей, чтобы поподробнее рассказать о последнем пребывании Толстого в Ясной Поляне, куда привезли гроб с его телом. Мы спустились в нижний этаж под сводчатый потолок, где раньше был кабинет Льва Николаевича:
— Вы, конечно, знаете, что Лев Николаевич скончался на станции Астапово, и оттуда его сыновья перевезли гроб поездом на станцию Засеку, и от вагона четыре сына его — Сергей, Илья, Андрей, и Михаил — на руках пронесли гроб к дому. И тут пришлось открыть балконную дверь вот в эту комнату, чтобы все, кто хочет проститься с ним, входили через балкон, а выходили через внутренние покои. И представьте себе, очередь прощающихся окружила весь дом и тянулась далеко по липовой аллее до самых ворот и дальше. Тысячи людей шли и шли… Тут были и приехавшие из Москвы, и местные, и крестьяне, и масса студентов… По свидетельству Сергея Львовича, среди народа затесался городовой и встал возле гроба, и тогда Сергей Львович обратился к нему: «Здесь мы хозяева, семья Льва Николаевича, и требуем, чтобы вы вышли!» И только после этого городовой удалился. Когда гроб с телом Льва Николаевича выносили его сыновья, то все люди, стоявшие вокруг дома, опустились на колени, и гроб поплыл над морем склоненных голов. Процессия двинулась в лес, к обрыву, где Лев Николаевич завещал похоронить себя без церковного обряда.
Речей на могиле не говорили — родные были против выступлений, и только один друг семьи Толстых, Леопольд Антонович Суллержицкий, мог позволить себе рассказать, почему Лев Николаевич завещал похоронить себя именно здесь. Там ведь под липой зарыта, по легенде, «зеленая палочка» любимого старшего брата Николая, на которой было написано таинственное откровение о том, что нужно сделать, чтобы люди не ссорились и не знали никаких несчастий… Мы с вами пойдем туда завтра, — сказал Николай Павлович. Он проводил меня до выхода и остался в музее, а я снова отправилась к Чулкову.
Разложив на столе папки с газетами и фотографиями, Игорь Петрович ждет меня оживленно-сосредоточенный, словно сделал какое-то новое открытие для себя, как это бывает у людей эмоциональных.
— Были в музее? — спрашивает он, приветствуя меня.
— Была. И знаете, очень взволнована…
Чулков сразу понял мою настроенность.
— Так вот вы представляете себе, с каким неизбывным интересом подходил к каждой вещи в музее Александр Александрович. Он внимательно всматривался в фотографии и портреты, разглядывал вещи, принадлежавшие Льву Николаевичу, его всем известную блузу (ее впоследствии стали называть «толстовкой»), которая ныне висит над его скромной железной кроватью…
Младший Вишневский, Саша, рассказывал мне, что отец подолгу простаивал в задумчивости в комнатах музея и очень сердился, если экскурсанты громко говорили или стучали ногами, нарушая тишину дома.
Он каждый раз, придя на могилу Толстого, стоял в молчании, словно сливаясь с окружающей природой, где витал бессмертный дух Толстого. Отец часто говорил: «Согласно диалектике жизнь и смерть неотделимы. И диалектика бывает жестокой…»
Я обращаюсь к Игорю Петровичу:
— Александр Александрович часто приезжал сюда с ружьем и, говорят, любил побродить по местам, где охотился Толстой.
Игорь Петрович вдруг рассмеялся:
— Знаете, мне кажется, что он надевал охотничьи сапоги и куртку, брал ружье и просто шел отдыхать на природу. Я, во всяком случае, ни разу не видел, чтобы он принес какую-нибудь дичь с охоты.
Я слушаю Игоря Петровича, и вспоминаю, как интересно и с каким энтузиазмом рассказывал Александр Александрович моему отцу о прелестях охоты на тяге или на току.
— Игорь Петрович, а есть у вас книга старшего сына Толстого — Сергея Львовича? Дайте ее на минутку.
Чулков снимает с полки книгу «Очерки былого». Я раскрываю ее на странице сто двадцать первой и читаю: «Отец в то время не только не был вегетарианцем, но без жалости убивал животное на охоте, так, например, подстрелив птицу, он так добивал ее: выдернет перо из ее крыла и вонзит перо ей же в голову. Нас он учил поступать таким же образом».
— Что вы скажете об этом, Игорь Петрович?