В польских лесах - страница 5

Так рос Мордхе. Всем прямо смотрел в глаза, любил рыбаков, любил меламеда и ничего не боялся. Он верил Шлойме, что Аристотель сообщил Нахманиду[10] название маленького сосуда в человеческом организме, который может, если после смерти его вырезать, воскресить умершего. Он также верил Вацеку, что в глубине леса растет верба, которая никогда не слышала ни журчания воды, ни пения петуха, и что если вырезать свисток из этой вербы, то можно его свистом воскресить мертвецов в могиле.

Двойреле постоянно плакала из-за того, что Мордхе растет дикарем, выглядит восемнадцатилетним (тьфу-тьфу, чтоб не сглазить), а не умеет двух слов сказать с «нормальным человеком». Она настаивала, чтобы Авром отвез мальчика к ее отцу: там, дескать, он приучится к общению с людьми.

Авром не любил своего тестя и все откладывал поездку. Тем временем подвернулся богатый торговец хлебом. Ударили с Авромом по рукам, и Мордхе стал женихом. Будущий тесть пожелал, чтобы Мордхе до женитьбы учился у дедушки-раввина.

Мордхе было четырнадцать лет, когда Авром отвез его к деду, шестидесятилетнему старику.

Реб Мойше был низенький тщедушный человечек с жидкой темной бородкой и маленькими водянистыми глазками. Он имел привычку во время разговора пристально рассматривать ногти у себя на руках.

Реб Мойше ездил в Коцк, но в глубине души был миснагед, не верил в ребе, издавна питал вражду к хасидам. В молодости, когда реб Мойше в первый раз приехал в местечко с рекомендательным письмом от реб Лейбуша к старому раввину, тот, несмотря на субботу[11], разорвал это письмо в клочки, не желая иметь в своей среде аристократов.

Раввин был постоянно поглощен изучением Торы; он вообще был религиозен до безумия. Все боялись его и почитали как владыку. Каждую пятницу он вместе со служкой[12] обходил лавки, проверял правильность весов, гирь и не раз штрафовал лавочников. В сумерки, перед традиционным «зажиганием субботних свечей», раввин открывал в комнате судилища[13] сундук, окованный медью, пересчитывал деньги, которые бедняки — женихи и невесты — давали ему на хранение, и потом уходил в синагогу молитвой приветствовать наступление субботы.

Первое время Мордхе только и думал о том, как бы ему удрать домой. Дедушка с него не спускал глаз, читал ему постоянно наставления, ругал по любому поводу, приговаривая, что он останется таким же неучем, как его отец. Однажды, застав Мордхе спящим без ермолки, раввин пригрозил привязать внука на всю ночь за ноги к кровати.

Дед следил за тем, чтобы Мордхе учился с утра до вечера. В шесть часов он уже будил его. Днем посылал в синагогу, а вечером опять занимался с ним.

Мордхе никогда не слышал от старика доброго слова, и, как бы удачно он ни прочитал отрывок из Талмуда, дед всегда находил недостатки и был недоволен. Раз, когда Мордхе не знал заданного отрывка, реб Мойше разгорячился, швырнул свой цветной носовой платок на Талмуд, открыл серебряную табакерку, понюхал табак и закричал:

— Тебе вовсе не нужно знать Талмуд, дурак! Разве теперь ученые в почете? Ты все равно будешь восседать с твоим отцом в Коцке на самом главном месте!

Мордхе сидел, раскрасневшись, смотрел, как у дедушки дрожат руки, а тонкие губы складываются точно так же, как у его матери, и ему было обидно, что дедушка то и дело плохо поминает отца. В этот раз он уже не мог смолчать:

— Тогда дедушка не должен был выдавать свою дочь за моего отца!

— Грубиян! — крикнул раввин и вскочил с места.

Когда гнев его прошел, он положил руку на плечо внуку и добродушно промолвил:

— Трудно быть учителем, трудно! Вспыльчивый человек не может быть наставником… — И вышел из дому.

Первый год Мордхе делал большие успехи, и в местечке говорили, что из него выйдет толк.

Но Мордхе не мог ужиться с дедушкой, его тянуло обратно в лес. К тому же он заметил, что ешиботники в синагоге считают его скромником и в его присутствии перестают цитировать книгу законов о брачной жизни, которую почти каждый из них знал наизусть. Ему стало обидно.

Он украдкой начал искать запретные места, упивался ими и удивлялся, что до сих пор их не замечал, не понимал их смысла. А ведь читал неоднократно! Ему бросилось в глаза, что страницы эти потрепаны более других; во многих фолиантах трудно было даже различить буквы — так их зачитали…