В пору скошенных трав - страница 6
— Ну, вот найдешь ты, значит, корону, наденешь на голову. И что ж потом? Что делать станешь?
Микеша словно ждал этого вопроса — с готовностью, поспешно начинал говорить:
— Разом пойду на трон садиться. Сяду, сидеть буду, глядеть на подданных, принимать поклоны, подношения (у меня кормовая кошелка припасёна)… — он захлебывался от восторга. — И-и-их! Жись начнется! Парад кавалерии! Я прикажу, чтоб в Базарной мой потрет повесили. Агромадный потрет. И везде чтоб потреты. И везде чтоб…
Дед, не дослушав, отлучался в избу и возвращался с хорошим куском пирога.
— На-ко, Микеша, подношение, подкрепись, знаете да. А завтра с утра заходи ко мне в больницу, побудешь месячишко на казенном коште, отдохнешь, дам тебе порошков, полечишься, и уж со свежими силами продолжишь поиски-то…
…Дружков таких и подобных было немало. Все нищие, калеки, убогие (их звали «улогие») не проходили мимо, не засвидетельствовав почтения. Подробней же упомянуть, пожалуй, стоит еще об одном деловом дружке, нищем по профессии.
Нищенствовал он всю долгую жизнь, обходя окрестные села и деревни, отлучаясь даже в Спасск и в самую Рязань — и еще невесть куда. Десятки лет носил он одну и ту же латаную-перелатанную поддевку, которую не снимал ни при каких обстоятельствах во все времена года — и спал в ней, и гулял в ней. Особенностью поддевки было еще то, что из каждой ее складки бесчисленными рядами выглядывали известные и не слишком приятные насекомые. По этой-то причине Каткова (нищего звали только по фамилии) никто не только через порог — на протянутую руку к себе не подпускал, едва ли не швыряя подаяние. Но он ничуть не огорчался таким обстоятельством. Как выяснилось после, в этом крылся свой резон…
Где он ночевал, где зимовал — никто не знал. Он просто появлялся и исчезал. Дед подолгу беседовал с ним, и беседы эти любил, поскольку Катков посещал города и губернии, знакомые по странствиям юности и по армейской службе. Кроме того, нищий был человеком умным, хоть и чрезвычайно скрытным. Всякий раз дед приглашал его зайти в больницу, и произвести полную дезинфекцию одежды, на что тот отвечал благодарностью, но приходить не собирался.
И все ж больницу он посетил. Поздней осенью двадцать девятого года вошел в маленький кабинетик деда и упал без сознания. Его раздели, вымыли, уложили на койку. Одежду его на кольях отнесли в сарай и бросили в угол, поскольку уничтожать ее при живом хозяине не полагалось. Катков умер, не приходя в сознание. Весной, когда жгли всякий хлам, сторож вспомнил про хламиду Каткова, взял кол, подцепил поддевку — и показалось ему, что она непомерно тяжела. Ткнул колом в подкладку. Среди тряпья сверкнули царские золотые. Их насчитали несколько сотен и сдали, как положено, в казну.
3
Пел дед редко. Лишь в застолье с Никодимычем да еще во время чтения…
Читать он принимался неожиданно: строгает у верстака, плетет новый плетень, подрезает кусты крыжовника или смородины, копается в огороде — и вдруг все бросит, войдет в избу, достанет с полки Толстого, Помяловского или Мамина-Сибиряка (дешевые приложения к «Ниве»), откроет наугад; стоя почитает с полчаса; потом ощупью, не отрываясь от страницы, находит стул, садится, ощупью же подвигает другой и пристраивает на него книжку. Он никогда не клал книгу на стол — обязательно на стул и читал согнувшись. При этом забывал обо всем: что работа стоит, что день проходит… Лишь изредка, когда затекала спина, вставал, просветленно, легко и отрешенно прохаживался по горнице и тонким голоском запевал один и тот же куплет песни:
Затем опять садился читать и через час-другой запевал то же четверостишие.
Случалось, работу на дворе начинал ранним утром по прохладе — и поверх рубахи надевал полушубок. В полушубке входил в избу, увлекался чтением. За окном уже вовсю ярилось солнышко, а он так весь день и просиживал в полушубке.
В русскую литературу он погружался как в реку — и без этих омовений жить не мог. Литература для него существовала как стихия, наряду с временами года, наряду с ветром, солнцем, дождем, и без нее, как без любой из стихий, наполненная жизнь была невозможна.