В провинции - страница 33

Он снова махнул рукой и глубоко вздохнул. Пан Анджей был задумчив и печален.

— Ты говорил мне, — сказал он, помолчав, — что у Александра большие способности к механическим работам. Может, он мог бы и хотел обучиться какому-нибудь ремеслу? Мог бы открыть в городе мастерскую и торговать своими изделиями. Для этого ведь не нужно ни законченного семиклассного образования, ни экзаменов…

Снопинский глядел на своего друга с изумленным, чуть ли не с гневным выражением.

— Как, ты хочешь, чтобы мой сын стал ремесленником? Ведь мы, хоть и нет у нас собственной земли, происходим из доброй старой шляхты!

Пан Анджей грустно улыбнулся.

— Ну и что же? — сказал он. — Неужто труд, каков бы он ни был, может унизить человека и стереть с родового герба почетные знаки, заслуженные его предками — тоже ведь не чем иным, как трудом, а то и кровью? Неужто ремесленники не приносят пользы? Неужто нет среди ремесленников таких, что добиваются независимого существования, а бывает, что и славы, и богатства?

— Да, знаю, знаю, — горячо возразил ему Снопинский, — для вас, умных людей, теперь все сословия равны и всякий труд почетен. Кто знает, может, Олесь и впрямь охотнее занялся бы ремеслом, чем науками, но я человек старого склада и ни за что не позволил бы моему сыну стать ремесленником!

— Так ты предпочитаешь, чтобы он стал паразитом, дармоедом? — с горечью воскликнул пан Анджей. — Чтобы безделье развивало в нем дурные наклонности, сделало из него пьяницу или картежника? Чтобы он на кутежи, на пустые прихоти промотал все твое состояние, сколоченное с таким трудом, и под конец, скатившись на дно, умер бы в нищете?

Пан Ежи молчал и морщил лоб; вид у него был удрученный.

— Да уж что верно, то верно, промотает он мои денежки, заработанные в поте лица, — проговорил он тихо, словно поверяя другу самую тайную свою заботу, — сколько уже и растранжирил. Захотелось паничу съездить в Варшаву. Поехал, истратился, зато навез себе пиджаков, галстуков, пальто, конфет для барышень и черт его знает чего еще, да фанаберии прибавилось, да ветра в голове. Три месяца тому назад послал я его в уездный город уплатить поземельный налог, это входит в мои обязанности по контракту. Думаешь, уплатил? Где там! Прогулял! А деньги были немалые. И написал мне, чтобы я ему новые прислал, те, мол, он потратил на свои нужды. Пришлось заплатить в другой раз. Держит в конюшне четверку лошадей, до которых никому дотронуться не дает, перчатки носит только варшавские, других его руки не терпят, проигрывает кучу денег в бильярд, — будь она проклята, эта зала, сам черт ее придумал, чтобы вводить людей в искушение! — и разъезжает по всем соседским усадьбам, лишь бы там была смазливая мордашка. Эх! Знаешь, Анджей, что я тебе скажу: больше всего его портят женщины, начиная с матери и кончая пани Карлич; эта уже сама не знает, чем развеять деревенскую скуку, вот и нашла себе игрушку. Приглашает его, держит у себя чуть ли не неделями, выставляет напоказ перед всем светом, расхваливает и баламутит, а ему кажется, что он великий герой и восьмое чудо света. Красивый парень, золотые кудри, белые зубы, вот женщины и льнут к нему, ему голову морочат и сами, дуры этакие, увлекаются этим молокососом. Лучше бы уж он женился, может, хоть это бы его остепенило. Да где там! Наверно, и теперь полетел любоваться чьим-нибудь хорошеньким личиком, улыбнулась ему какая-нибудь… но с честными ли мыслями он к ней поехал, с серьезным ли чувством? Эх!

— Гм, — задумчиво произнес пан Анджей, — все это плохо, Ежи, очень плохо.

— Ой, плохо, плохо! — горячо подхватил Ежи. — Знаешь, Анджей, как подумаю, глядя на Александра, о его будущем и о том, сколько горя ждет меня на старости лет, мне хочется влезть на самую что ни есть высокую колокольню и крикнуть оттуда всем отцам: «Сызмальства растите своих сыновей в любви к добродетели и труду, не думайте, что им не нужно учиться, старайтесь каждому из них указать цель жизни, которая была бы дорога его сердцу, иначе они станут у вас мотами и негодяями, а сами вы на старости лет, вместо того чтобы радоваться своим детям, будете мучиться угрызениями совести и кровавыми слезами оплакивать свое недомыслие».