В провинции - страница 6
— Как долго ты сегодня охотился, Олесь, — заметила Снопинская.
— Эх, маменька! — воскликнул молодой человек. — Если б не проголодался и не спешил приветствовать нашего уважаемого гостя — хоть и не имел чести знать его раньше, — прибавил он с новым преувеличенно изящным поклоном, — я бы еще часа два охотился. Что дома делать? Ах, сударь, вы себе не представляете, — обратился он пану Анджею, — какая тут скучная жизнь! Если б не ружье, не верховая лошадь и…
— Ну, и что тебе удалось подстрелить сегодня? — торопливо перебил его отец, который с той минуты, как сын вошел в комнату, казался еще более озабоченным, чем обычно. — Настрелял ли хоть дичи на жаркое к ужину?
— Где там! — ответил Александр. — Какая теперь дичь! Три вороны — вот и вся моя добыча. Но если бы вы только видели, папенька, как это было смешно! Иду я себе по дороге, вдруг вижу: ворона садится на вербу. Я ее на мушку, а она — клюв к небу и каркает, точно зовет кого-то из-за облаков. Я — паф, а она — бац, тут же свалилась, даже не пикнула. Таким манером я целых трех укокошил.
— И вам доставляет удовольствие убийство безвредных птиц? — спросил пан Анджей, а складка между его бровями углубилась.
— Ничего, сударь, не поделаешь, — бойко возразил Александр, — надо же как-то время коротать. К соседям не всегда съездишь, дома оба, и отец, и мать, вечно заняты хозяйством, а мне что прикажете делать? Умирать от скуки?
Пан Ежи прислушивался к речам своего сына со все более и более озабоченным видом; Снопинская вышла по хозяйственным делам; пан Анджей помолчал, затем заметил, как бы шутливо:
— Не кажется ли вам, пан Александр, что вы слишком часто употребляете слово «скука»?
Александр сделал руками жест, изображающий отчаяние.
— Ах, вы, сударь, должно быть, приехали из большого города и не знаете, какая тут у нас жизнь в провинции! Вот послушайте: встанешь утром, позавтракаешь, оглядишься по сторонам — и что же ты видишь? Папенька на гумне, маменька в кладовой, работники молотят, куры кудахчут, гуси гогочут да петухи поют. Согласитесь, что все это вместе взятое вряд ли так уж забавно. Ну и ходишь, заложив руки за спину, из угла в угол, по двору, по саду и, как спасенья души, ждешь обеда — не потому, что хочется есть, — просто это хоть какое-то развлечение, способ убить время. Пообедаешь — и опять то же самое: ходишь, бродишь да ждешь ужина. А после ужина еще хуже: папенька ложится спать, маменька ложится спать, челядь ложится спать, одни комары гудят да кусают. Вот она какая, наша жизнь! Да что я вам рассказываю, вы сами, сударь, должны понимать, каково молодому человеку зарыться в деревенской глуши.
Он тяжело вздохнул и тряхнул головой, откидывая упавшие на лоб волосы.
Пан Анджей приглядывался к нему с легкой усмешкой.
— Гм, — произнес он, — стало быть, для того чтобы скрасить жизнь, которую вы изображаете в таким мрачных красках, вам не удается найти ничего лучшего, чем охота на ворон?
Должно быть, печальная и язвительная нотка, прозвучавшая в его голосе, не осталась незамеченной, потому что Александр опустил глаза и проговорил, на этот раз тише:
— Что ж поделаешь?
Пан Ежи в разговор не вмешивался, только вздыхал и, сцепив руки, озабоченно вертел большими пальцами.
В дверях показалась Снопинская и пригласила к столу.
За обедом арендатор и его гость толковали о давних временах, о старой своей дружбе и об общих знакомых. Ежи, разогретый, видно, старым медом, который был подан к столу, и присутствием милого ему человека, стал гораздо разговорчивее; зато пан Анджей говорил все меньше, часто поглядывал на Александра, а потом задумался, и глаза у него были печальные.
За столом, кроме хозяев, сидела молодая девушка, судя по всему — сирота, которую Снопинские приютили из милости. Домашние называли ее Антосей, и пани Снопинская то и дело посылала ее куда-то с ключами. Она была даже и недурна собой, но бледна, худа, бедно одета и упорно не поднимала глаз, опущенных с полугрустным, полусмиренным выражением. Александр, сидевший рядом, часто наклонялся к ней и со смехом что-то говорил вполголоса. Очевидно, он подшучивал над девушкой, но вряд ли эти шутки были ей приятны; она поминутно краснела, все упорнее смотрела в свою тарелку, и лицо у нее было все более грустное; а когда Снопинская окликнула ее и она на миг подняла глаза, в них стояли слезы.