В регистратуре - страница 12
— Трогай…
Сосед что-то невнятно бормотал, мне же в его бормотании слышалось: «Дармоед».
И я двинул вниз. Тележка покатилась.
— Давай, давай, апостол, эгей! — орал Каноник.
И, вместо того чтоб объехать лужу, я повернул тележку прямо на нее… Сам ловко выпрыгнул. Подвыпивший сосед, замерший наподобие древнегреческого героя на Олимпийских играх, ничего не замечал.
Еще мгновение… плюх!.. И тележка, и наш добрый сосед Каноник бухнулись в жижу, в вязкую грязь лужи, отделявшей наш холм от соседского и служившей общим местом купания и нашей, и его водоплавающей птицы.
Утки и гуси от неожиданности закричали, забили что есть силы крыльями. Пожалуй, даже тогда, когда они спасли римлянам Капитолий, они были напуганы меньше. Со страху одни бросились к берегу, другие с криком поднялись в воздух. «Что еще за призрак свалился в наше владение? Змей ли это? Громадная ли лягушка?» — будто спрашивали они друг у друга на своем шепелявом санскрите…
Отец, прежде печальный и задумчивый, от смеха схватился за живот обеими руками:
— Это дело рук Антихриста, сосед! Кто, кроме него, мог внушить тебе, старому, глупому мерину, охоту прокатиться в детской тележке с такой крутой горки! Ох-хо-хо!
Я быстро выбрался на нашу сторону, больше не интересуясь тележкой и гордясь своей ловкостью, но в то же время оглашенно орал:
— Спасите! Спасите! Я не виноват. Я говорил соседу, что он слишком тяжелый для моей тележки…
— Да никто тебя и не винит! — успокоил меня отец, давясь от безудержного смеха. — Вот тебе и насморк, и мазь от насморка! Не бойся, Ивица, наш сосед в грязи не утонет, нет… Ха-ха-ха…
Действительно, сперва показались руки Каноника, потом голова, потом по пояс туловище. Я хорошо его запомнил: он походил на тех мучеников, которых жестокосердный Нерон обмазывал смолой, прежде чем поджечь вместо факела. Гуси и утки кричали еще громче, гвалт их и гагаканье перемежались бранью и громогласным чихом Каноника. Индюки взволнованно кулдыкали по окрестным холмам, дети оставили свои игры, женщины бросили воскресную болтовню — все сбежались к нашему соседу…
Никто так не был доволен собой, никто так от души не радовался, как козленочек, отродье Дармоедово, то есть я. И никто так не смеялся, как старый Дармоед, то есть мой отец. И никто так отчаянно не стонал и не причитал так горестно, как наш злой сосед коротыш Каноник. И никогда не придумывалось столько прозвищ, сколько придумали бабы на воскресных посиделках в тот вечер. И никогда пернатые пустомели, то есть утки и гуси, не гомонили и не гагакали с таким возмущением, как в то осеннее воскресенье… Да, око за око, зуб за зуб! И я прыгал и радовался своей победе с той же силой, как некогда проливал, спрятавшись в лесу, слезы стыда после того, как вместе с отцом убежал от нашего ужасного соседа.
С этого радостного и славного дня и началось мое учение.
— Ивица, завтра поведу тебя в школу. Не освободили тебя, — сказал вечером отец и обратился к матери: — Дора, а есть у малого чистая одежа? Башмаков, понятно, сейчас не понадобится, все-таки, можно сказать, еще лето, хоть уже и осень на пороге.
— Есть у него одежа, есть! — вздохнула мать. — Но что это такое, школа? Отчего господа не отпустили его — зачем ему школа?
— Что поделаешь? Такие теперь порядки пошли. Знаешь, я там тоже не молчал. Резанул им правду-матку в глаза! Что это за законы новые? Прежде отец был хозяин своему ребенку, в его власти была и жизнь и смерть его. А нынче? Только начнет узнавать родителей, как его уже ждет учитель с розгами, отдавай свое дитя ему в руки. Пройдет несколько лет, едва пушок прорастет под носом, его уже господа в армию забирают. Оттуда он и свалится тебе на шею, и мыкайся с ним, как хочешь. От всего нос воротит, а материться выучится — ужас. Ни плуг, ни мотыга ему не по душе. Только пыжится, да по корчмам шляется, да геройствует в драках. «Молчи, Йожина, — сказал мне жупник[13]. — Ты ведь музыкант, понимаешь поболе других. Тебе разве не приятно знать больше других? А? Ну-ка, скажи». — «И то правда», — покрутил я головой и растерянно почесал затылок.