В регистратуре - страница 14

Тут отец раскрыл свою торбу.

— Это вам, господин учитель, и за буквы, и за розгу, и за чернила, и за перья…

— Надо же! Ай да музыкант Йожица! Будто со свадьбы пришел, — смеялся учитель, широко разевая большой рот с крепкими, белыми зубами и благодушно похлопывая отца по спине.

— Пойдем-ка сюда, Йожица! Этой птице, этому свадебному угощению в школе не место! — И учитель показал нам свою комнату, куда мы вошли с покорным видом.

— Пепушка! — кликнул учитель свою хозяйку. — Освободи-ка торбу почтенного кума.

Из-за стола поднялась маленькая сухонькая женщина с пронзительным взглядом и длинным носом и недоброжелательно подошла к отцу, вытаскивающему из торбы сливовицу, брынзу и масло. Индюк проснулся и стал бить крыльями, вздымая с пола густую пыль…

Я догадался помочь госпоже учительше отнести подношения в кухню. Первым делом она поприветствовала индюка:

— Фи, ну и запашок у тебя!

Затем брынзу:

— Фи, какая сухая.

И масло:

— Фи, а это на что похоже? Хм. Ничего не поделаешь: мужики они мужики и есть!

Открыв бутылку сливовицы, она сделала два-три хороших глотка:

— Ага! Вот это уже кое-что… Так… Так…

После чего обернулась ко мне:

— А тебя как зовут, малыш?

— Ивица… — ответил я.

Она достала из ящика ломтик сладкого пирога, и я с благоговением сжевал его и облизал себе пальцы.

Вернувшись в комнату, я увидел, как учитель что-то заворачивает в бумагу.

— До чего ж мальчуган свободно держится! — удивился учитель, когда я пришел из кухни.

— Ничего, розга его укротит! — заметил отец.

— Розга не для хороших детей, дорогой ты мой! — пробормотал учитель. — Ладно, — заключил он, — вот тебе букварь. Здесь написано твое имя. Вот тебе дощечка и грифель, утром вместе с остальными философами с холмов прошу в школу!

Теперь уже отец укладывал в торбу начатки моей будущей мудрости.

— Э, лишь бы все хорошо удалось! Чему быть, того не миновать! — вздохнул он.

С куском брынзы и ломтем хлеба в сумке шагали мы день за днем в начальную деревенскую школу. Из дома нашего соседа Каноника вместе со мной ходили Михо и Перо. Михо был вылитый отец. Маленький, сильный, шустрый, черномазый. Учился он мало, знал еще меньше. Перо был белокурый, будто ягненок, слабый и хрупкий, как канарейка. Учиться ему было легче, чем брату, но нрава он был вялого и нерадивого. Учитель, повысив голос, спрашивал его:

— Ты почему, Перо, сегодня опять не знаешь урока?

А он, ничуть не смутившись, ледяным голосом отвечал:

— Не учил я.

— А почему ты не учил, мамкин ты сын?

— А не хотелось.

— Как это не хотелось?

— А так! Приснилось мне, будто спустились за мной ангелы, чтобы унести меня в дальние просторные, бескрайние луга, где полно травы и цветов. Целуют они меня, обнимают и все шепчут, что не надо мне учиться. Так уж мне было хорошо, так хорошо! Как вспомню об этом, сердце забьется, в глазах потемнеет, кажется, вот-вот задохнусь. И словно кто-то меня чуть приподнимает, тянет за собой ввысь, еще немного — и полечу. Вот. Не могу, не стану я учиться.

Суровый голос учителя мягчел, как и у самого Перо.

— Садись, Перица, садись, — гладил его по голове учитель, — в другой раз выучишь.

Худенькое, бледное личико Перицы покрывалось румянцем. Глаза его устремлялись на лик распятого Иисуса, висящий на стене, и, казалось, в них искрились едва заметные слезинки.

Все мы любили Перицу. Глубокое, светлое чувство сострадания охватывало наши души. Я и сам не раз, бывало, украдкой смахивал тайные слезы…

Михо тоже обычно не знал урока или же отвечал, запинаясь, с такой мукой, что учителю приходилось извлекать из него слова, будто гвозди, заколоченные по шляпку в твердое дерево.

— Плохо, Михо, плохо! — покачивал головой учитель. — Плохо.

— Я долго учил, голова до сих пор болит, — отвечал Михо грубо и неохотно, не отрывая глаза от пола. Брата Перо он не любил. Частенько толкал его, поддразнивал исподтишка. Тот кротко отходил от брата, порой спокойно его увещевая: «Михо, ну зачем ты так?» С нами ни Михо, ни Перо никогда не играли. Михо клал перед собой книгу или грифельную доску, утыкался в них и ни на кого не обращал внимания. Горе тому, кто его тронет. Михо кидался на обидчика, будто рысь, царапался, бил кулаком или ногой, при случае даже мог укусить. Однажды ушедшего в себя Михо толкнул кто-то из пятерых мальчишек, стоявших кучкой вблизи него. Михо бросился на них, несколько смущенный: кто из пятерых его толкнул? Но нашелся и тут. В одно мгновение он расправился со всей пятеркой: одного ткнул большим пальцем, другого ущипнул, третьего пнул ногой, еще одного ударил локтем, словом, каждый получил свое. Мы боялись маленького, крепкого Михо, испытывали перед ним страх и уважение. На наших холмах о нем уже говорили; быть ему вторым Каноником!