В регистратуре - страница 16

— Что это за новое течение в нашей литературе? Столько разглагольствовать о детстве! Ужасная глупость! — лениво потянулся какой-то верзила, очень довольный собой: мол, сама мудрость глаголет его устами!

— Это не течение. Это, брат, школа. И в литературе есть школы, — с иронией поправил его одышливый голос высокородного толстяка с вечно сладким выражением лица и непросыхающими слезами на глазах, который взял себе в обычай каждого поправлять и каждому прекословить.

— Да, школа. Именно так это и называется, — подхватил хилый, похожий на старичка белобрысый юноша, протирая очки и выговаривая отдельные слова с крестьянским акцентом. Он принялся рассуждать о том, как произошло слово «школа» с филологической точки зрения. Сперва он обозрел самые пропылившиеся уголки древнего мира, не забыв, естественно, упомянуть о санскрите и, уж конечно, о корнях скифских племен. Затем весьма точно обозначил «греческие школы» на широком поле «культуры». Больше всего им поминались имена Платона и Аристотеля. Коснулся он и римлян, но бережно; осторожно высказался о Цицероне и Сенеке, опираясь на «мнение не свое, но целиком им разделяемое», в том духе, что римляне вообще — копия греков, и право их всего лишь суррогат греческого мышления, греческой философии и греческой истории.

Здесь-то и вспыхнула оживленная дискуссия. Верзила так громко и визгливо кричал, защищая римлян, будто Папиниан[14] приходился ему дедом, а Ульпиан[15] — отцом.

— Разве можно так думать о римлянах? Поймите же, вашим рассуждениям грош цена. Я с вами, милостивый государь, совершенно не согласен. Вам явно не хватает знаний, раз вы столь смело утверждаете, будто римляне являлись копией греков. Уверяю вас, милостивый государь, это не так. Можете мне поверить, в этом я, милостивый государь, разбираюсь лучше вас.

Верзила размахивал всеми четырьмя конечностями — я имею в виду руки и ноги, точно ветряная мельница, а язык его выполнял роль ветра, который заставлял эту мельницу вертеться.

Белобрысый терпеливо слушал, глядя на него сквозь очки так, словно не видел его и не мог понять, каким образом этот размазня издает столько шума. И хотя долговязый оппонент занимал не так уж мало места, белобрысый не сумел его отыскать, говоря тем самым, что и в самом деле там, где раскудахтался верзила, ничего нет, одна пустота. И он ничего не ответил, лишь горькая усмешка тронула губы: мол, ветер дует, а время-то уходит, драгоценное время… От греков и римлян оратор перешел к средним векам, где походя коснулся физиократической школы, выказав к ней особую склонность, не обошел и болонских глоссаторов[16], на которых начал чуть запинаться, и, наконец, заключил все Золя, Тургеневым и другими.

— Ух, ну и скучища! — раздосадованно вздохнул профессор математики.

— Да все это нам известно! — возмутился высокородный толстяк, топая ножками, а его одышливый голос задрожал сильнее.

— Еще бы! Конечно, известно! — подтвердил верзила, разбросав свои конечности и несколько склонившись вправо, чтобы удобнее было сразить взглядом белобрысого.

— Перед вами ученый! Ученый! Что вы его прерываете? Вы что, Ниппели, Штубенраухи, Унгеры? — издевательски заметило медицинское заключение о резекции желудка вегетарианца.

— У нас в литературе тоже есть школы. А если не школы, то имитаторы и последователи отдельных школ, — продолжал белобрысый, поднося платок ко рту и не обращая внимания на колкости.

— Кончайте-ка воду толочь, милый юноша! Вы начали так издалека, будто это первая лекция в учебном году и вы боитесь, что вам не хватит до конца материала. Говорю вам: нет у нас никаких школ и никаких последователей! Вы, филологи и философы, принюхавшись к этим вещам, смотрите на часы: не время ли? И вот, засучив рукава, растащите все на части, разрежете, вскроете, добавите эстетических пряностей, примешаете чужих идей, которые вы лучше всего запомнили и переварили, потом все залатаете, покрасите и покроете глазурью, на манер кондитера, что из недоброкачественных продуктов делает прекрасный пирог. Наконец, соотнесете свой шедевр с несколькими устаревшими системами, и, пожалуйста, открыты великие мужи, такие-то школы, знаменитые писатели, гениальные поэты, золотые перья, проницательные умы, большие надежды! А пройдет год-другой, без микроскопа и не разглядишь всех этих великанов, вами напридуманных. Да и сами вы стараетесь больше не вспоминать свое собственное детище, будто время его изуродовало и вы стыдитесь его. И вновь ищете и еще быстрей находите новых гигантов мысли и поклоняетесь им, как египетские жрецы кумирам, которых сами вытесали. «Вот оно, ваше тщеславие, как говорит где-то Паскаль, вы пишете и галдите о других, чтобы прославить самих себя».