В регистратуре - страница 3

Несомненно, например, что мотив «найденной рукописи» давно стал общим местом в европейской литературе от Сервантеса и Стерна до Диккенса и других писателей. У Ковачича этот условный литературный прием имеет другое назначение — он ни в коей мере не служит усилению достоверности изображаемых событий (рукопись Кичмановича сгорает), а создает публицистическо-сатирическое обрамление и в известной мере объясняет необычную композицию романа сумасшествием героя. Сам же рассказ о детстве и юности Ивицы Кичмановича полностью укладывается в традиционно-реалистические рамки. Сюжет его составляет переезд юноши из провинции в город, что явно роднит его с композиционной основой некоторых произведений Бальзака («Отец Горио», «Утраченные иллюзии»). Роман принадлежит к романам воспитания, которые строятся на развитии характера героя с детских лет. В изображении детства Ивицы Кичмановича и Лауры Ковачич особенно близок к Диккенсу, писателю, с любовью описывавшему жизнь бедных детей, но не менее вероятно, что Ковачич читал «Неточку Незванову» и «Униженных и оскорбленных» Достоевского. Это были первые переводы произведений русского писателя, с которыми хорватский читатель познакомился как раз в восьмидесятые годы. О Достоевском напоминают страницы романа, где рисуются городские улицы, убогие лестницы и жилища, среди них особенно впечатляют картины города, увиденного глазами детей, впервые попавших туда из деревни. Не случайно Ивице, воспитанному на библейских легендах, город представляется «вавилонской башней», где люди не понимают друг друга.

Персонажи Ковачича мотивированы и социально, и психологически. Даже образ демонической Лауры (не будем забывать, что в хорватской ренессансной литературе был широко развит петраркизм) находит вполне реалистическую трактовку в письме, которое напишет ей Ивица Кичманович и в котором ее историю назовет «голой выдумкой». Само же письмо представляет собой апологию истины, достойную авторских отступлений в «Мертвых душах».

Ковачич использует также некоторые приемы европейской дореалистической литературы, ставшие в период господства реализма достоянием преимущественно развлекательной беллетристики. Так, хорватский писатель пользуется техникой «романа тайн», которую Шкловский раскрывал на примере «Крошки Доррит» Диккенса, подчеркивая при этом, что она может быть использована и социальным романом. Ковачич вводит в свое произведение ведьму (баба Худо), месть (Лаура убивает Мецената), внезапное обогащение и разбойничьи подвиги (убийство Михо). Всем этим фабульным мотивам соответствует и определенный стилевой пласт, корнями своими уходящий в дореалистическое искусство, и прежде всего в «снижаемый» им романтизм. Наиболее ощутимо это сказывается на демоническом образе Лауры, этой «то волшебницы, то дочери дьявола» с ее «смехом вакханки» и «змеиным блеском» глаз.

Этому стилевому пласту «кошмаров и ужасов» в романе противостоит иной пласт, связанный с мотивом ушедшего детства и недостижимой деревенской идиллии. Мы обнаружим его в описании детства Ивицы, поэтизации его братьев и сестер, «небесной музыки церковных колоколов», «милых холмов», «старого деревенского крова» и особенно крестьянской девушки Аницы — антипода демонической, роковой Лауры. Весьма характерно упоминание в романе Руссо. Как и для автора «Эмиля» (Кичманович вспоминает именно это произведение), для Ковачича город является рассадником зла, а в нетронутой деревне он видит прибежище моральной чистоты. Поэтому, рассказывая о «милых холмах», он в сам впадает в сентиментальность и идилличность, которые были столь свойственны хорватской литературе. В русском переводе, естественно, теряются, пусть и редкие для Ковачича, но все же имеющиеся у него русизмы, идущие от тургеневской прозы.

Особое значение приобретает в прозе Ковачича стилевой пласт, восходящий к классической латинской литературе. Ведь латинский язык в качестве служебного употреблялся в Хорватии вплоть до XIX века. В народной этимологии латинские слова приобрели сатирическую окраску, так в русском переводе «юрист» стал «яристом». В русской прозе подобную аналогию можно встретить, в частности, у Лескова. Сюда же относятся многочисленные реминисценции из библейских легенд о Самсоне и Далиле, Содоме и Гоморре, «грешном Вавилоне», устойчивая метафорика библейского происхождения. Так метафора «юдоль плачевная» становится ключевой для романа в целом с четким противостоянием в нем двух сил, двух начал — г о р о д а (Вавилон, Содом и Гоморра, Лаура) и  д е р е в н и («наши милые холмы», «наши горы», Аница).