Въ русскихъ и французскихъ тюрьмахъ - страница 25

Камеры отапливаются изъ коридора при помощи большихъ печей и температура всегда бываетъ очень высокой, очевидно съ цѣлью предотвратить появленіе сырости на стѣнахъ. Для поддержанія подобной температуры, печи закрываются преждевременно, когда угли еще не успѣваютъ хорошо прогорѣть и, благодаря этому, узники нерѣдко страдаютъ отъ сильныхъ угаровъ. Какъ большинство россіянъ, я привыкъ къ довольно высокой комнатной температурѣ, но и я не могъ примириться съ такой жарой, а еще менѣе — съ угаромъ и, лишь послѣ долгой борьбы, я добился, чтобы мою печку закрывали позднѣе. Меня предупреждали, что въ такомъ случаѣ мои стѣны отсырѣютъ, и, дѣйствительно, вскорѣ углы свода покрылись влагой, а обои на внѣшней стѣнѣ отмокли, какъ будто ихъ постоянно поливали водой. Но, такъ какъ мнѣ приходилось выбирать между отсырѣвшими стѣнами и температурой бани, — я предпочелъ первое, хотя за это пришлось поплатиться легочной болѣзнью и ревматизмомъ. Позднѣе мнѣ пришлось узнать, что нѣкоторые изъ моихъ друзей, сидѣвшихъ въ томъ же бастіонѣ, были твердо убѣждены въ томъ, что ихъ камеры какимъ-то образомъ наполняли удушливыми ядовитыми газами. Этотъ слухъ пользовался широкимъ распространеніемъ и даже дошелъ до свѣдѣнія иностранцевъ, жившихъ въ Петербургѣ; слухъ этотъ тѣмъ болѣе замѣчателенъ, что не было жалобъ на попытки отравленія какимъ-либо другимъ путемъ, напр., при помощи пищи. Мнѣ кажется, что сказанное мною выше объясняетъ происхожденіе этого слуха: для того, чтобы держать печи накаленными въ теченіе сутокъ, ихъ закрывали очень рано и узникамъ приходилось каждый день задыхаться отъ угара. Лишь этимъ я могу объяснить припадки удушья, отъ которыхъ мнѣ приходилось страдать почти каждый день, и за которыми обыкновенно слѣдовало полное изнеможеніе и общая слабость. Я избавился отъ этихъ припадковъ, когда добился, чтобы у меня совсѣмъ не открывали душника.

Когда комендантомъ крѣпости былъ генералъ Корсаковъ, пища, въ общемъ, была хорошаго качества; не отличаясь особенной питательностью, она была хорошо приготовлена; позднѣе она сильно ухудшилась. Никакой провизіи извнѣ не допускали, нельзя было приносить даже фруктовъ; исключеніе дѣлалось только для колачей, которые подаются сострадательными купцами арестантамъ на Рождество и на Пасху, согласно старинному русскому обычаю, до сихъ поръ еще сохранившемуся. Наши родные могли приносить намъ только книги. Тѣмъ изъ заключенныхъ, у которыхъ не было родныхъ, приходилось довольствоваться многократнымъ перечитываніемъ однѣхъ и тѣхъ же книгъ изъ крѣпостной библіотеки, въ которой находились разрозненные томы, оставленные намъ въ наслѣдіе нѣсколькими поколѣніями заключенныхъ, начиная съ 1826 года. Пользованіе свѣжимъ воздухомъ было доведено до возможнаго минимума. Въ теченіе первыхъ шести мѣсяцевъ моего заключенія, я пользовался 30–40 минутной прогулкою каждый день; но позднѣе, когда число заключенныхъ въ нашемъ бастіонѣ возрасло почти до 60 человѣкъ, въ виду того, что для прогулокъ былъ отведенъ лишь одинъ тюремный дворъ и сумерки зимой подъ 60° широты наступаютъ уже въ 4 часа вечера, намъ давали лишь 20 минутъ на прогулку черезъ день лѣтомъ и дважды въ недѣлю зимою. Нужно прибавить, что благодаря тяжелымъ амміачнымъ парамъ, выходившимъ изъ трубы монетнаго двора, возвышающейся надъ нашимъ дворикомъ, и падавшимъ въ него при восточномъ вѣтрѣ, — воздухъ бывалъ иногда совершенно отравленъ. Я не могъ тогда переносить постояннаго кашля солдатъ, которымъ цѣлый день приходилось вдыхать этотъ ядовитый дымъ, и обыкновенно просилъ, чтобы меня увели обратно въ мою камеру.

Но всѣ эти неудобства были мелочными въ нашихъ глазахъ и никто изъ насъ не придавалъ имъ особеннаго значенія. Всѣ мы прекрасно сознавали, что отъ тюрьмы нельзя ожидать многаго и что русское правительство никогда не проявляло нѣжности къ тѣмъ, кто пытался свергнуть его желѣзное иго. Больше того, мы знали что Трубецкой бастіонъ это — дворецъ, да, дворецъ, по сравненію съ тѣми тюрьмами, въ которыхъ ежегодно томятся сотни тысячъ нашихъ соотечественниковъ, подвергаясь тѣмъ ужасамъ, о которыхъ я писалъ выше.