В русской деревне - страница 19

Так как генерал был со мной чрезвычайно любезен, мне не хотелось оставить без внимания его просьбу, и потому я решил уехать из Озера на следующий день (вместо того, чтобы ехать через день, как я предполагал) и направиться прямо в Самару.

Прощание было грустное. Не знаю, завоевал ли я сердца семьи Емельянова, но во всяком случае она завоевала мое сердце. Емельянов решительно отказался взять от меня денег, хотя в таких случаях обычно дают деньги. Но так как я чувствовал, что должен чем-нибудь отблагодарить за гостеприимство, я подарил Емельянову ненужный мне костюм, что было встречено криками восторга. Подарок, который я сделал его жене Марье, произвел еще большую сенсацию. Хозяйки поймут чувства Марьи, которая вот уже несколько лет страдала от недостатка мыла: я ей подарил целый пакет «Люкса».

Вся семья и многие соседи столпились около маленькой повозки, в которой Петров и я сидели согнувшись на мешках с сеном. В этих случаях всегда бывает грустно, и когда произносишь условные слова «au revoir» (что по-русски буквально значит «до свиданья»), чувствуешь, что это насмешка. Из тысячи случаев в одном возможна эта новая встреча.

Проволочные заграждения. — Особенности Петрова. — Шпионили ли за мной?

Во время обратного путешествия, хотя мы ехали другой дорогой и видели другие деревни, впечатления были те же, что раньше. Пожалуй, было, бы скучно рассказывать о них.

Упомяну об одном только впечатлении, которое я поручил при виде следов гражданской войны 1918–1919 г.г., когда страну разоряли сначала чехословаки, затем Колчак и, наконец, разбойничавшие казачьи банды, воспользовавшиеся анархией, последовавшей за поражением Колчака. Об этих военных операциях я впоследствии много узнал от генерала Балтийского; а сейчас я мог только смотреть на следы этих операций в виде длинного ряда траншей и двойной линии проволочных заграждений. Насколько я мог проследить, они тянулись миль на семь вдоль гребня невысоких холмов. С некоторой точки зрения это зрелище производило еще более жуткое впечатление, чем страшные разрушения, произведенные в городах и узловых станциях северной Франции. И это понятно: как странно было видеть эту колючую проволоку в стране, испытывавшей жгучую нужду почти во всем, жаждавшей продуктов высокоразвитой европейской промышленности, в стране, в которой надо беречь малейшее человеческое усилие, чтобы употребить его на то, в чем больше всего имеется нужда. Эта колючая проволока, сделанная, может быть, в, Уоррингтоне (Ланкашир), была привезена с затратой большого количества терпеливого труда в эти далекие пустынные места. И я смотрел на нее, как она лежит здесь без всякой пользы, и даже не может сгнить, чтобы о ней забыли, и должна остаться, чтобы привести в тупик какого-нибудь русского археолога лет через тысячу.

Кроме этого, не было ничего нового, о чем бы стоило рассказывать.

Все кругом было освещено яркими лучами солнца. Это впечатление объединяет все мои воспоминания об этом периоде моего пребывания в России. Линии и краски, всегда одни и те же, кроме времени рассвета и сумерек, так запечатлелись в моем мозгу, что они уже не изгладятся из моей памяти.

Все та же безграничная степная ширь, те же бесконечные расстояния, которые уже не обманывают, как прежде, потому что к ним привык глаз. Те же безграничные пространства, окрашенные в бледно-зеленую и бледно-синюю краску, на которых изредка выделяется стальной серый цвет, когда встречаешь озеро или переезжаешь реку.

Монотонность ландшафта и безграничная ширь производят все более и более гнетущее впечатление. Некоторые мелочи, которые прежде нарушали эту монотонность, теперь уже не обращают на себя внимания, так как они примелькались. Среди этих степей испытываешь страшную грусть. Мне никогда не приходилось прежде видеть такой шири, разве только на море; но там всегда находишься в большой компании пассажиров. А тут, кроме нас с Петровым, был один только возница, согнувшийся почти в дугу, не замечавший времени и не перестававший грызть подсолнухи.

Я перестал глядеть по сторонам и принялся учить Петрова английскому языку. Ему никогда не приходилось разговаривать с англичанином, но он с большой любовью читал английскую поэзию, и его язык был слишком литературным, так: что самые простые слова, как лошадь, девочка, у него выходили как-то вычурно.