В сердцевине ада: Записки, найденные в пепле возле печей Освенцима - страница 5
Вторая и третья части второго дневника написаны уже душевно больным человеком, человеком, находящимся после двух лет работы при газовых камерах на грани помешательства. «Чешский транспорт» заканчивается следующей сценой: заключенный «зондеркоммандо» сидит и долго смотрит в печку, в которой сгорают человеческие трупы (все это подробнейшим образом описано). В «Расставании» есть пространное патетическое эссе о барачных нарах. В переводе мы позволили себе несколько отредактировать эти фрагменты со стилистической точки зрения.
Градовский, уроженец Сувалок, пишет на белорусско-литовском диалекте идиша (Сувалки, как и несколько других пунктов на северо-востоке Польши, в отличие от остальных польских городов, входят в ареал распространения северного диалекта идиша). Орфографию своего текста он пытается приблизить к уже складывавшемуся в то время литературному стандарту правописания, но влияние его родного диалекта все же довольно сильно. Те части дневников, которые посвящены жизни в лагере, изобилуют немецкими заимствованиями — как в лексике, так и в синтаксисе. В текстах Градовского отразилось и особое словоупотребление, сложившееся в среде узников. Говоря об отношении лагерного начальства к заключенным, Градовский избегает по отношению к узникам слова «человек», называет их только «номер» или «хефтлинг». Часто используется слово «бокс» — отсек нар, на которых спали заключенные. Во время написания «Дороги в ад» это слово кажется Градовскому странным и непривычным, во втором дневнике — «В сердцевине ада» — оно уже употребляется безо всяких объяснений. Барак может называться словами «барак», «блок» и «кейвер» — «могила».
В публикуемом тексте отточиями в квадратных скобках обозначены фрагменты, оставшиеся для нас нечитаемыми. В угловых скобках даются конъектуры, неавторский текст выделяется курсивом. В некоторых случаях указывается количество непрочтенных строк.
Александра Полян
П. Полян. И в конце тоже было слово… (вместо предисловия)
…Последние евреи догорали.
Сияло небо, словно высший Зритель
Хотел полюбоваться на Конец.
И. Кдценелъсон. Сказание об истребленном народе
Холокост нельзя рассматривать <…> как большой погром,
как случай, когда история в своем движении поскользнулась.
Никуда не деться, приходится рассматривать Освенцим
как последнюю станцию, на которую Европа прибыла
после двух тысячелетий построения этической и моральной культуры…
И. Кертеш. Из Нобелевской речи
Дорогой находчик, ищите везде!
3. Градовский. Письмо из ада
1
Залман (Залмен[4]) Градовский родился в 1908 или в 1909 году в польском городе Сувалки недалеко от Белостока. Его отец Шмуэл Градовский владел магазином одежды на улице Лудна. Он обладал очень хорошим голосом и служил кантором главной городской синагоги, а также учителем талмуда. Мать Сорэ — скромная, гостеприимная женщина. Ее дед, раввин Авром-Эйвер Йоффе, был выдающимся знатоком и толкователем Закона (гаоном) и почтенным талмудистом, автором книги «Махазе Авраам» («Видение Авраама»), а отец — Иегуда Лейб — автором другого толкования — «Эвен Лев» («Камень сердца»)[5].
Все три сына — Залман (Хаим-Залман), Авром-Эйвер и Мойше — учились в ломжинской иешиве. Двое старших занимались общественной работой — они были лидерами в молодежных организациях (в частности в союзе «Слава юношей Сувалок»). Залман также участвовал в объединении, которое снабжало кошерной едой еврейских солдат польской армии, служивших в Сувалках.
Залман получил еврейское и общее образование, знал европейские языки и европейскую литературу, много читал на идиш и по-польски[6]. У него была явная склонность к писательству. Залман обладал волевым и амбициозным характером, был физически силен и в то же время сентиментален.
Незадолго до начала Второй мировой войны Градовский женился на Соне Апфельгольд[7], портновской дочке из местечка Лунно под Гродно, с которой случайно познакомился в Лососно около Гродно. На фотографии, сделанной, видимо, вскоре после свадьбы, у обоих (но особенно у Залмана) нежное выражение лица, какое бывает только у молодоженов, еще не познавших ни счастья, ни морщин родительских чувств, но уже полностью к ним приготовившихся. Соня хорошо пела, и ее глубокий грудной голос, украшавший молитву, совершенно созрел и для колыбельных.