В стороне от большого света - страница 16

— Вот и папа!.. — вскричала девочка, подбегая к окну.

По тропинке к крыльцу шел высокий, полный, молодцеватый румяный господин; через минуту он вошел в залу. Во всех движениях его проглядывали спесивость и самодовольство.

— А, вот и вы, мой милый, — сказал он мне, — очень рад! Жене моей рекомендовал вас Егор Петрович (имя брата Катерины Петровны). Я думаю, вы удивились, что мы вас так далеко отыскали? Жена моя очень уважает Егора Петровича; воспитание детей — ее дело; я так занят, что мне и подумать об этом нет времени; мое дело думать о средствах.

Тут он быстро повернулся к гувернантке и очень любезно заговорил с ней по-французски. Она улыбалась и краснела еще более.

Вскоре он ушел. Я около часу просидел в зале с гувернером и гувернанткой; беседа наша не была занимательна: и француз, и англичанка едва могли сказать несколько русских фраз, делая для этого большие усилия, стараясь пояснить свои мысли жестами и гримасами. После двух или трех таких попыток они умолкли. Я заговорил было с будущим учеником моим, но тот так был занят своим мячиком, что едва отвечал мне. Девочка между тем исчезла из комнаты. Через несколько времени она появилась в дверях с правой стороны.

— Идите к маменьке, — сказала она, обращаясь ко мне с какою-то торопливостью, — к маменьке идите!.. Идите все прямо, все прямо идите! — прибавила она, пропуская меня и затворив за мной дверь.

Передо мной открылся ряд комнат, которые своею роскошною меблировкой резко противоречили простоте залы. Множество зелени и даже цветов, несмотря на зимнее время, расставлено было по углам и по окнам. Шаги были почти не слышны на мягких коврах, на меня веяло давно забытым очарованием… Мне стало хорошо и привольно. Грудь моя расширялась, я будто вырастал. Меня не мучила мысль, что это чужое, не мое… мне просто было весело в покойной, светлой комнате, уставленной зеленью и красивою мебелью.

Я вошел в маленький кабинет в конце анфилады… На диване, перед столиком, сидела молодая женщина. Она сидела, закинув голову назад, на спинку дивана, закрыв глаза. Я поражен был не красотой ее, не оригинальностью позы, а ее чрезвычайною мраморною бледностью. Она казалась мертвою. Какой-то страх напал на меня, я боялся сделать движение. Она открыла, наконец, большие темные глаза, и взгляд этих глаз был так же холоден, как и все черты лица ее. Казалось, кровь навсегда оставила эти черты, одни только губы сохранили цвет жизни. Эти розовые губы на бледном лице производили такое же впечатление, какое произвела бы свежая роза среди снежного поля.

Она подняла голову и осмотрела меня, как осматривают вещь.

— Вы тот молодой человек, о котором говорил мне Егор Петрович.

Этот осмотр возмутил мое самолюбие, я отвечал сухо и холодно. Взор ее еще раз скользнул по мне.

— Хорошо, — сказала она, — об условиях мы поговорим после. Дети плохо знают по-русски; вы займетесь с ними этим предметом. Наш священник уже стар.

Она позвонила. Вошел слуга.

— Покажи… Как вас зовут? — спросила она меня. — Покажи Павлу Ивановичу его комнату.

Я вышел. Тайная горечь и досада волновали меня. Я был возмущен до глубины души этим холодным, презрительным обращением. Мне казалось, я оскорблен был первый раз в жизни.

Мне указали мою комнату, мои обязанности, классную и темный стол в углу, на котором лежало несколько тетрадей, катехизис, русская грамматика Востокова, краткая священная история.

Жизнь моя потекла довольно правильно. Свободное от уроков время не проходило у меня даром: я старался находиться при уроках французского языка и внимательно следил за объяснениями и выговором мосье Дюве. После тетради детей, учебники и, наконец, участие самого мосье Дюве помогли мне вскоре понимать этот язык.

Ольга Александровна часто присутствовала при моих и других детских уроках. Молчаливая и холодная повсюду, она, однако, следила настойчиво за домашним порядком и походила на какое-то таинственное существо, по манию которого все двигалось и действовало в доме. Приказания ее были тихи, но тверды. К детям она была внимательна и ласкова, но в самой ласке этой проглядывало скорее чувство долга, нежели горячая, материнская нежность. Дочь она любила, однако, больше сына. С мужем обходилась с тою сухою, безукоризненною ласковостью, какая была, мне кажется, свойственна ей одной. Влияние ее на него было неограниченно, хотя она и старалась скрывать это от других. Спокойствие и бесстрастие этой женщины раздражали и мучили меня. В первое время я то окружал ее ореолом моих мечтаний, приписывая равнодушие ее каким-нибудь страшным переворотам в ее жизни; то досадовал и ненавидел ее, как натуру холодную, бесчувственную, и по временам походил на бессмысленного ребенка, которому хочется бросить камень в чистые струи потока из-за того только, чтоб посмотреть, как возмутится он.