В Суоми - страница 5

Эльвире было очень горько и хотелось плакать, а Хелли еще ничего не понимала.

Четыре месяца Олави находился в селе под арестом, и ни разу за это время не смогла его увидеть Эльвира, ни одной ее записки лахтари не передали ему.

Приходила мать и говорила:

— Посмотри, на кого ты стала похожа!

Но Эльвира молчала. А старуха снова принималась за свое:

— Пожалей хотя бы девочку. — И потом, подозрительно оглядывая набухающий живот дочки, посоветовала: — Иди к старику, он тебя примет.

Эльвира продолжала молчать.

Старуха снова пропадала на несколько недель. Эльвира кое-как перебивалась. Один раз зашел к ней совсем молодой парнишка, белобрысый и остролицый, положил на стол сто марок и сказал:

— Это тебе от товарищей, — и, уходя, добавил: — Завтра утром их отправляют в город на допрос и расправу.

Эльвира не могла заснуть всю ночь и рано утром вышла к реке. Там уже собирались люди. Жены и дети, отцы и матери, братья и сестры арестованных стояли на берегу — к барже их не подпускали, — и Эльвира чувствовала себя очень одинокой. Арестованных повели из Рабочего дома под конвоем на баржу. Они входили по трапу, и наручники их глухо звенели. Поднялся плач. Но его перекрыл гудок буксира. Хелли испугалась гудка и заплакала. Эльвира стала ее утешать. Баржа заскрипела и отошла. У борта стояли в наручниках арестанты и смотрели на провожающих. И снова Эльвира увидела в толпе на берегу вчерашнего парня.

— Как тебя зовут? — спросила она.

— Сунила, — ответил парень и пропал в толпе.

Через две недели Эльвира получила записку от мужа: он здоров, чего и ей желает, и находится в тюрьме в Куопио; там он должен был копать много могил для убитых и умерших в госпитале белогвардейцев — это было его единственным утешением.

Ей очень трудно жилось, она не справлялась со своим крохотным хозяйством и одной коровой; она совсем ослабела, и никто ее не хотел брать в батрачки.

В ноябре она родила вторую дочь; назвали ее Нанни. Эльвира писала письмо за письмом в тюрьму, но писем не пропускали. Мать уговаривала ее вернуться к отцу. Но она помнила, как Олави хотел вспахать поле и засеять для нее. Она плакала и говорила, что будет ждать Олави в этой избе. Так прошла зима.

Соседка сказала Эльвире, что губернатор может отпустить Олави домой вспахать и засеять поле, потому что, чем меньше нищих, тем спокойнее властям, и такие случаи уже бывали в ближних деревнях.

Эльвира с грудной Нанни на руках (Хелли она оставила у соседей), вместе с этой женщиной, которая тоже хлопотала о своем арестованном муже, отправилась в Куопио, где был заключен Олави. Из дому они выехали на лодке по течению реки, а потом плыли по озеру — им помог перебраться через озеро веселый и разговорчивый приземистый лесоруб. Лед только проходил, было свежо. И хотя парень торопился на сплав, но все-таки помог женщинам. Эльвиру он называл «нэйти», и только когда она, отворачиваясь от него, кормила Нанни, он вежливо обращался к ней: «роува» — госпожа.

— И куда так торопиться, роува?.. А-а! Муж взят по подозрению, что был в красногвардейском отряде? Понимаю. У меня дела хуже. Мы с братом были оленьими пастухами всю зиму, угнали хозяйских оленей на зимние пастбища. Возвратились, как положено, в село, и тогда нам сказали, что была революция и гражданская война, а вы, ребята, прозевали.

Они сошли с лодки. Парень помог им вытащить ее на берег и спрятать в лесу. Земля была еще влажная, сырая.

Дальше женщины пошли пешком. Изредка их подвозили на попутной телеге крестьяне. Потом они сели на пароходик и через два дня прибыли в город.

Там Эльвира написала прошение, и соседка тоже написала свое — и обе пошли к управителю.

Начальник прочитал прошение, посмотрел на женщин и, сняв с переносицы запотевшее пенсне, несколько раз щелкнул пальцами перед самым носом у Нанни, улыбавшейся на руках у Эльвиры. Девочка испугалась, заплакала. Тогда начальник разозлился, накричал на женщин и выгнал их из кабинета.

Через несколько минут к ним вышел стражник и сказал, что начальник приказал им немедленно уезжать домой и что дело их он разрешит, как следует.

Они возвращались домой той же дорогой.