В свой смертный час - страница 3
Ого, у меня новость! Сегодня мне выдали винтовку! Во какое мне доверие! Танечка, еще одна новость! Скоро приступлю к вождению танка. Сам, своей собственной рукой поведу боевую машину! Вчера уже побывал в танке — очень интересно. Хочется, чтобы скорее шло время. Скучать приходится больше всего по вечерам, когда ложимся спать. В это время из Москвы передают последние известия. Лежишь в палатке, рядом товарищ, и вот мечтаем, и такая скука, такая тоска, что того гляди слеза прошибет. Еще через недельку-две думаю, что втянусь. Если бы хоть на пять минут увидеться с тобой. Спешу. Целую. Борис.
Ломая кусты, на полной скорости к Андриевскому приближалась «тридцатьчетверка» замкомбата Ивана Ларкина.
Машину Ларкина сразу можно было узнать: за башней у нее всегда топорщился горб. Ларкин возил на танке гору книг, завернутых в брезент. Особенно любил он многотомные энциклопедические словари. За войну под ним сгорело восемь танков вместе с книгами, но он каждый раз находил другие книги, и на каждой новой его «тридцатьчетверке» появлялся за башней тот же брезентовый горб.
Возить на танке «неположенные» вещи строго запрещалось, и у Ларкина было из-за этого немало неприятностей: его журили, ругали, накладывали взыскания. Но он был боевой офицер, возил не какое-то барахло, а книги, стойко переносил все наказания, и постепенно от него отступились, махнули рукой, потом привыкли к его причуде и даже немного стали гордиться ею, потому что именно причуды подобного рода, кроме всего прочего, отличают одну воинскую часть от другой.
Когда Андриевский попал в эту бригаду, Ларкин был уже командиром роты. Недавно он получил повышение: его назначили заместителем командира батальона, который по должности не имеет собственной постоянной боевой машины. Но офицеров в батальоне постоянно не хватало, и в боях Ларкин исполнял обязанности то командира роты, то взводного, а то и просто командира танка. Он был не из тех, кто беспокоится о своем престиже.
Ларкинский танк резко, клюнув землю носом, остановился рядом с машиной Бориса. На броню не спеша вылез Ларкин и, расправляя комбинезон под широким офицерским ремнем, крикнул Андриевскому:
— Иду с твоей ротой!
Сквозь шлемофон Борис не мог расслышать его слов, но, догадавшись, о чем говорит Ларкин, крикнул в ответ:
— Порядок!
И показал большой палец.
Вообще-то в первую секунду Андриевский почувствовал невольное разочарование, потому что ждал, что на усиление ему пришлют целый взвод, а вместо этого он получал только одну машину, к тому же вместе с замкомбатом, который был старше его по должности и таким образом должен был возглавить осуществление боевого задания. А больше всего на свете Борис ценил любую возможность действовать самостоятельно, самому принимать решения, полагаться во всем на свой собственный опыт, свое уменье воевать, свою удачу. Однако это чувство разочарования промелькнуло как мимолетная тень и уступило место удовольствию, потому что Ларкин был не просто его начальником, но самым закадычным другом, который к тому же никогда не давил своим должностным старшинством и с которым они всегда действовали согласно. К тому же Андриевский догадывался, что Ларкин, обеспокоенный малочисленностью его роты, сам подсказал комбату мысль послать на ее усиление именно его: это ларкинское желание помочь другу было как всегда приятно Борису.
Сзади Карасев из люка протянул Андриевскому хлеб и завернутое в тряпочку сало. При этом он что-то промычал, чего, нельзя было разобрать, потому что говорил он с полным ртом.
Борис взял у него еду в обе руки, сел под башню и крикнул Ларкину:
— Лезь ко мне!
Машина Ларкина заглушила мотор, танков на шоссе уже не было, и впервые за двое суток Андриевский не услышал ни грохота, ни стрельбы, ни лязга, ни крика. Он снова снял шлемофон, прислонился всей спиной к башне и закрыл глаза. Ему стало так хорошо, так покойно и тихо, что он скорее открыл их опять.
Ларкин, соскакивая на землю, поскользнулся на гусенице и, спрыгнув, начал внимательно осматривать ее. Потом он неторопливо и тщательно вытер сапог об песок, выворачивая ногу во все стороны.