Нам стало легче лишь, когда мы вошли в свой двор, тот самый двор, рядом с которым гадил фифочкин сын, потому что, видите ли, здесь было и так грязно, и еще легче стало нам под старой крышей, доставшейся нам в наследство от деда. Отец сел на кровать, оперся руками и опустил голову, мама стояла перед ним, а я пошел в угол и там, отвернувшись к стене, обескураженно молчал, охваченный желанием отомстить, конечно, прежде всего тому пачкуну. Мама все повторяла: «Ничего, ничего», но мы с отцом молчали, и она тоже замолчала. Затем снова попыталась утешить нас:
— Может, мне пойти… купить все назавтра, — предложила она. И силясь казаться непринужденной, добавила, обратившись ко мне: — Пойдем вместе…
— Оставь,— прервал ее отец.
Тогда мать прикрикнула на него: — Но чего ты! Чего загрустили…
Отец, взволнованно переводя дыхание, прервал её.
— Нет, не грущу я, а думаю.— Он перевел Дыхание.— Мне кажется, эти деньги теперь пригодятся на другое.
Я долгое время не понимал, для чего они пригодятся, но тогда воспринял это, как наказание за то, что мы позволили себя оскорбить. И все из-за меня. Мы знали, что ещё долго новый дом всем нам будет в тягость, даже при одной мысли, что надо выйти из дома на улицу.