В тисках провокации. Операция «Трест» и русская зарубежная печать - страница 2

вызвала огромный резонанс в эмигрантских кругах. Многое в ней, поведав о назревании новой силы внутри советской России, готовой смести большевистских вождей, побуждало эмигрантскую общественность к выработке новых планов и форм политической деятельности. Сенсацонное утверждение Опперпута, что «Трест», только что воспетый в книге Шульгина, представляет собой от начала до конца чекистскую «легенду», фикцию, мистификацию, направленную на разложение эмиграции и нейтрализацию ее антисоветской деятельности, было сделано в самый разгар обсуждения в эмигрантских кругах шульгинской проповеди.

Можно сказать, что Опперпуту решительно не повезло: его разоблачения, не будучи оспорены по существу, проникали в печать, однако, с большим трудом, урывками и были встречены за рубежом в штыки. В его бегстве на Запад и в его публичных выступлениях там эмигрантская пресса усмотрела хитроумную комбинацию ОГПУ, а известие о его внезапном возвращении в составе террористической тройки в советскую Россию и о его смерти в бою дало пищу еще более фантастическим предположениям и слухам. В советской же России имя его, равно как, впрочем, и вся история, оставались полностью табуированными вплоть до публикации в 1960-х годах документального романа Льва Никулина Мертвая зыбь; однако и после снятия этого табу его действия и цели изображались исключительно в негативном плане. Когда с истории «Треста» была приподнята завеса секретности, Опперпут, в отличие от других главных персонажей ее — Артузова, Якушева и др., — не вошел в сильно разросшийся после XX съезда КПСС сонм благородных чекистов-героев. Если для западных интерпретаторов Опперпут является воплощением коварной провокации и едва ли не кровожадным палачом, то для советских и даже постсоветских историков — циничным ренегатом-отщепенцем и беспринципным, меркантильным делягой. Ни в том, ни в другом случае не было сделано попытки проследить какую бы то ни было динамику и внутреннюю логику его решений и акций.

Одно из многих проявлений особых трудностей, с которыми мы сталкивались в работе, — произвол и путаница о ономастикой, не обязательно вытекающие из обстоятельств конспиративного характера. Наш герой имел двойное имя — Александр-Эдуард, и в русском обиходе узаконивалась то первая, то вторая его часть. В семье было и две фамилии: Опперпут и Упелинц, причем до революции он носил вторую, а после революции перешел на первую. Младший брат его Рудольф, живший в Риге, сохранив первую фамилию — Upelinc[2], «исправил» ее вскоре на Upelincis, по-видимому, для того, чтобы придать ей более латышское звучание, хотя употреблялись и другие формы «латышизации» ее (например, Упениньш). Сестра Анна придерживалась двойной фамилии, но также решила придать одной части латышское морфологическое обличье (Anna Opperput-Upeline). Вдобавок в писаниях современников об Опперпуте фамилия его орфографически не унифицирована: подчас в одной и той же статье она предстает то как Опперпут, то как Оперпут, то как Оперпута, не говоря уже о явных искажениях в устах современников (Опертут, Оверпут). Не намного лучше ситуация и с другими персонажами. Одно и то же лицо фигурирует в разных источниках как Болмасов, и как Больмасов, и как Балмасов; взаимозаменимы-ми оказываются Радкович и Радкевич, Шарин и Шорин, Каринский и Коринский и т. д. Унификация казалась нам оправданной только в нашем собственном повествовании. Приводя же цитаты из документов и печатных источников, мы не решались вносить какие бы то ни было изменения.

В ходе работы мне оказали безмерную, неоценимую помощь коллеги по кафедре славяноведения Стэнфордского университета и сотрудники Архива Гуверовского института; члены моей семьи: Екатерина, Рафаэль и Элла Флейшман; друзья в разных странах, одарявшие меня заботой в самые трудные минуты: Феликс и Нина Готлиб, Алексей и Евгения Мильруд, Борис Равдин и Эмма Секундо, Карл Шлегель, Вольф и Ирина Шмид, Вольф и Элла Штемпель; а также дорогие мне люди, которым я посвящаю эту книгу, — Андрей Донатович и Марья Васильевна Синявские.